Александр Ступин - Чёртовы свечи

Червячок Петруха решил всех опередить. Он долго тужился, выбрасывая влажные комки земли, и медленно, очень медленно полз к намеченной цели. Сожмётся, как пружинка, упрётся своими шипиками, которые росли у него на теле, в стенки норки, и проталкивает себя вперёд. Полз он, полз и — шлёп, последний комочек земли выкатился, и в норку проник свет. Дополз.

Ощупывая осторожно поверхность, Петруха появился на свет. Как пахнет! Весной. Прямо перед ним стоял росток травки. Гордый и всё больше зеленеющий.

— Привет! Привет тебе, росток! — закричал червячок, не скрывая восторга.

— Ой, не успел снег сойти, я ещё не позеленела как следует, и вот тебе — здрасьте, гости дорогие, гусеницы полезли. Сожрут теперь всё. Пустыню оставят. И как назло, ни одного пернатого, ни одного. То скачут, скачут, чирикают весь день. Раньше не было их. Зимы были суровей. Чуть что — мороз. Всех повывели. А тут — миграция на миграции. Зим не стало, кого к нам только не принесло, всякой твари по паре. Колорадские жуки, гусениц — видимо-невидимо. Лесами жрут, лесами…

— Да успокойся ты, былинка малорослая, я наш, почвенник. Дождевой я! Мои предки тут испокон веков.

— Ой, простите, не признала, — заверещала травка полу-зелёная.

— Абориген, туземец. Из червей мы сибирских дождевых, ясно?

— Ой, как я сразу не признала тутошних местных. По виду, по виду. Чалдон, настоящий чалдон.

— Что-о-о? Сейчас полностью выползу и заломаю тебя. Наши на медведя с рогатиной хаживали, а с тобой, былинка, я враз справлюсь.

— Что я такого сказала, чем оскорбила?

Петрухе, и в самом деле, пора было вытянуть остальную часть своего тела. Но он подрос за зиму и застрял в норке. Крутится, крутится, сжимается, как пружина, упирается своими щетинками, вспотел весь, но выползти не может.

Травинка машет ему своими ниточками-листиками: «Давай, давай! Ты сможешь. Как же тяжело живётся народу туземному на земле родной».

Услышал это прозвище обидное про себя червячок, поднатужился… И ослаб совсем. «Хоть бы подтолкнул кто меня. Спят все. Не видят, как мучаюсь я в казематах тёмных. Некому за меня вступиться, горемычного», — так жалобно думал он, прямо как песню пел.

«Чирик-чирик», прыг-прыг. Откуда появился он, невзрачненький оголец — воришка и трусишка воробей? Хвать за головушку червячка, упёрся лапками, тянет, тянет… «Разорвёшь, осторожнее, разорвё-ёшь, пер-на-тый, меня!» — захрипел червячок.

Воробей перехватил его поближе к земле и упёрся ещё и крыльями… Тянет. Тя-нет, тя-нет… Хлоп. Повалился на землю. Червячок крутится на снегу: «Холодно! Ой, холодно! Спасите!»

Прыг-прыг. Подскочил воробей молча, схватил червячка клювом и вспорхнул.

— Какой счастливый случай. Слёзы на листиках.

— Глупая ты, глупой и останешься, даже когда совсем позеленеешь, а потом пожелтеешь и высохнешь, если, конечно, гусеницы тебя не сожрут, — вздохнула кирпичная стена.

Ей, стене, много тайн достаётся, много она повидала и о многом помалкивала.

— Жизнь: то солнце, то тень. Стоишь себе и созерцаешь. А вокруг, то пробиваются, бывает, что и созревают, а всё одно, жухнут ко времени. А ты стоишь и смотришь.

И пойми, что лучше: быть стеной без будущего или червячком-травинкой с бурлящим жизненным потоком?

Домик на краю большого города почти весь был снегом занесён. Крыша белая, тёмные бревенчатые стены да окошки, ставенками расписными ещё не закрытые, красиво и тепло светились по вечерам, когда семья собиралась дома.

Маленькая девочка Лисонька, так звали её домашние, но не потому, что она была рыженькая с хитренькими глазками (а такой она и была), но, скорее, потому что букву «з» Лиза не выговаривала чётко и, когда её спрашивали: «Девочка, как тебя зовут?» — отвечала: «Лисонька». И смеялась.

Итак, она была Лисонька. Были у неё: зайчик, которого она называла «Биль-Бо-о-о», с ударением на первый слог, мама, которую она звала «мА-ма-а», папа — «Ся-ся», но чаще девочка говорила ему: «Гномики». Гномиков было двое: Сырочек и Изюмчик. Они с ней играли, шалили, рассказывали сказки и, конечно, баловали. В общем, были её лучшими друзьями. А ещё у неё был старший братик Мишенька и бабушка Нина.

Вечерами, а зимой вечера длинные и потому такие семейные, все обитатели домика перед сном собирались на кухне, у печки, чтобы послушать бабушкины сказки.

— Пуговицу-то найти не трудно. И я в детстве искала. Вон он, мешочек моей матушки, вашей прабабушки. Рассказывали, что ей эта пуговица досталась от колдуньи.

Времена тяжелые были, и тогда в старину всех знахарок звали ведьмами. Она лечила и людей, и скот. Ходил народ к ней даже из соседних губерний.

Но как-то случился в краю нашем мор скота, ну и, как водится, обвинили во всём знахарку. Свидетели нашлись. Будто до зари она в реку травку колдовскую кидала и ворожила. Другие говорили, что она накануне на метле летала, скот травила, заговаривала.

Осерчал народ. Тёмный был. Все беды свои, как говаривали в старину, в чужом огороде искали. Вот и решили сжечь её.

А дед-то мой и заступился. Он лесничим был в те года. Походил он по местности, да увидел, что скот травой ядовитой отравился. Пастух проспал, стадо и забрело куда-то, травы наелось, а наутро скот-то и полёг. Пастух на знахарку первый указывал, но потом, когда разобрались во всём, сбежал, чтоб расправы избежать.

Знахарка решила уйти из села. Рано утром собрала она узелок, закрыла дом свой. И пошла. Постучала к нам попрощаться и поблагодарить за спасение.

— Спасибо тебе, батюшка, Александр Ильич. Чем отблагодарить за спасение, за то, что не дал душу невинную загубить, да людей от греха отвёл?

Вот, возьми эту пуговицу. Не смотри, что стара. Чудесами она наделена. Пришьёшь ее на кафтан в нужное место в такой ряд. Застегнёшься, да слова заветные произнесёшь:

Лихо да горе тебя и обойдут стороной.

— Что же тебя-то они не обошли?

— Я других лечу, помогаю. Пути-дорожки к своему горю-лиху закрою, чужой беды не пойму.

— Верно, Варвара, говоришь. Сытый голодного не уразумеет. Да ведь, и я от ветров зимних не закрываюсь.

— Так-то оно так. Только бывают случаи, когда не грех и к чудесному за спасением обратиться.

Поклонилась в ноги и пошла. Больше её у нас и не видели. Жили отцы-деды наши, поживали. Трудились, хлеб на столе всегда был, и то важно. Семья дедушки моего была небольшая. Жена его, да девочка. Лизой её звали.

— Как меня?

— Как тебя.

— Ну и что дальше, бабушка, было? Не томи, рассказывай!

— Наступили лихие времена. Дедушку и раньше-то крестьяне не жаловали за то, что лес он от порубок спасал, браконьерствовать не давал. Случилась тут революция.