Александр Ступин - Чёртовы свечи

Когда я пересёк Иртыш, то понял, что на берегу ночевать будет плохо. Пустынный берег, редкие кустики ивы, дождь, который не усиливался, но портил настроение. Я разобрал байдарку, сложил её в два мешка, закрепил их на тележке и, накинув рюкзак, пошёл к ближайшей деревне. Дорога, размокшая от дождя, петляла по степи. Можно было бы пойти напрямую, так вышло бы короче километров на пять, но тащить тележку весом в 50 кг по кочкам, перепрыгивая борозды, спускаться в овражки я не рискнул. Только когда уже смеркалось, я добрался до деревни и нашёл заброшенный дом, где когда-то мы ночевали с Борисом Ивановичем. Надо же, ничего не изменилось. Так же в потёмках разгрёб доской всё, что было на полу, постелил кусок брезента, на него положил лёгкий спальник и надел на себя всё, что было в рюкзаке, и, согревшись, уснул. Забылся опять. Рано утром, пока никто не видел из местных, я ушёл. На трассе меня подобрал микроавтобус. В нём было необычно покойно и тепло. Я наслаждался и дремал.

Как я полагал, меня «кинули». Я подготовил отчёт, но мои работодатели пропали, не выплатив мне окончательную сумму. Правда, и возвращения денег они не требовали. Отчёт о проделанной работе брошен на полку. В нём только факты проверенные, а ночная поездка — это скорее сон, фантазия, а фантазию к делу не пришьёшь.

Следили за мной тогда ночью или мне показалось? Вначале я сомневался, не был уверен, но, вспомнив о случае с аспирантом-физиком, который пропал в Якутии, пришёл к выводу, что контроль был. Расчёт их был верен: с самого начала они знали, что я не удержусь и точно так же, как он, полезу в «поле». И трагический «уход» аспиранта для них был необходимой частью эксперимента. Я остался. Разочаровал их?

На прошлой неделе ко мне зашёл лесничий Владимир Петрович. Его вызвали в Омск в какой-то лесной департамент министерства, и он, узнав мой адрес у моего знакомого археолога, зашёл ко мне по просьбе своей матушки. Она ушла из жизни недавно. Он выполнил её наказ: разыскать и отдать аспиранту, который приезжал, её фотографию, там, где она на лыжах с ружьём в тайге, и малахитовый крестик на верёвочке льняной: «И на словах приказала: "Отдай ему, он поймёт. Скажи, что теперь его очередь беречь…" А что беречь, не сказала. Она у меня с причудами была. Такую тяжёлую жизнь прожила, не дай бог кому ещё».

От чая он отказался и быстро ушёл. До его прихода я был в сомнениях: возможно, что ночью я вместе с листиками трав проверенных бросил в чай что-нибудь вроде ягод белладонны, кусты которой попадались по берегам Тары, вот и было у меня ночью не путешествие, а камлание шаманское. Уже дома я анализировал происшедшее и находил, что всё увиденное напоминало описанные серии галлюцинаций. Я даже стал успокаиваться. Но теперь…

Река вскрылась ото льда. В начале апреля шёл то снег, то дождь. По ночам ещё мороз гулял по Иртышу, подмораживая ручейки и проталинки, но на лёд выходить уже было опасно, только стайки собак бесстрашно перебегали с берега на берег.

К концу апреля, после того как солнце сильнее прогрело воздух, лёд не выдержал и всё-таки сдался Иртышу. Ледяной панцирь шевельнулся, а потом зашипел, будто огромную бутылку газировки открыли, и зазвенел миллионами льдинок-пластинок, как колокольчиками стеклянными, вздрогнул, напрягся, пытаясь из последних сил устоять перед натиском реки, и… поддался, побежал туда, к северу. Ну прям как дитя малое к матушке своей бежит пожаловаться на чужие обиды, так и ледоходик к Зимушке заспешил. Да только не успеет он, пока доберётся, весь и растает в пути. Льдины последние покачаются в волнах под северными ветрами, чтобы в мае раствориться окончательно в весенних водах.

Ледоход шёл быстро. На берегу тихо таяли на солнце выброшенные волной льдины, перекатывался под ветерком разный мусор: старые пакеты, пластиковые бутылки… Иртыш будто расправлял плечи и стряхивал с себя кусочки льда, как ворсинки с парадного костюма.

Вот на горизонте из-под моста выплывает одинокая большая льдина. Из последних. Идёт важно, как теплоход, покачиваясь на волнах, разбрасывая всё перед собой. Гудка только ей и не хватает, а так по виду точно теплоход.

На льдине лежала то ли горка веток, то ли коряги старые; наверное, льдину оторвало от части берега, заросшей лесом. Миновала льдина один мост, другой, третий, четвёртый, пятый… Пока не прибилась к берегу.

Набежавшая волна от какого-то судна приподняла её и бросила с силой на берег. Раздался глухой треск, и льдина разломилась на части, освободив вмёрзшие куски дерева. Сейчас уже можно было их разглядеть — три приличного вида добропорядочные коряги.

Солнце высоко ещё, льдина тает, коряги подсыхают, будто нежатся. Хорошо на воле. Вот одна из них вздрогнула при порыве ветра, словно встать хотела, но одумалась и спинку под солнечные лучи подставила, а руки-корни раскинула в стороны — загорает.

— Корни, пожалуй, здесь пущу, если что… Жизнь только начинается. Раньше-то я была частью. Как вспомню, грустно становится.

Одна моя знакомая, тоже коряга, та больше ста лет чьей-то частью была. Куском безропотным и бессловесным. Стояло над ней эдакое, прости господи, бревно, все соки из неё тянуло, а само под солнцем грелось, листья свои распускало, плодилось, жизни радовалось. А знакомую мою в землю, в грязь. Гнить, света белого не видеть. К червям и жукам носатым, чтобы точили её, грызли. На тебе, на тебе. Так и сгнила бы без роду, без племени. Ан нет, есть высшая правда в этом мире.

Однажды буря налетела, переломала у этой лесины ветки её подлые, под конец взяла и повалила вовсе. Рухнуло царство насилия. И освободилась из столетнего заточения подруга, из-под земли, будто из пещер-казематов страшных, вырвалось настоящее, коренное на воздух, на свет. Свобода!

Потом… самое ценное, это бревно-то самое ценное, распилили и увезли, а корни — пенёк свезли на свалку к реке и бросили: «Мусор — пусть гниёт».

И стала моя знакомая с той поры свободной корягой. Вроде нас с вами. Вначале тосковала, конечно, хоть в нижнем ярусе, но в центре города же росла, а тут — помойка. Но потом ничего, свыклась. Река её прибрала, песочком так прибросала, позанесла.

Открыла знакомая моя гостиницу на берегу в подводной и надводной части. Под водой мелочь всё селилась: гольянчики-уклейки, но заплывали и солидные: «золотая молодёжь» — стерлядочки, осетры… А наверху так залётные гнезда вили.

— А я так жить не согласна. Я в люди выбиться хочу. Надоело по миру, без собственной крыши над головой шастать. Того и гляди, сожгут. Или сгнию. Червь он до нас очень охоч. Вначале дырочка, потом другая, и не заметишь, как сгниёшь.