Карина Сайнс Борго - В Каракасе наступит ночь [litres]

Не знаю почему, но мне вдруг захотелось их всех избить. Не знаю почему, но мне захотелось броситься на них, измолотить в кровь, может быть, даже прикончить. Мне хотелось быть ураганом. Харрикейном. Неуправляемой могучей стихией.

Волоча за собой вдруг ставший очень тяжелым чемодан, я добрела до свободной скамьи и села. Достала записку с адресом: Лас-Вентас, улица Лондрес, дом 8. «Ты должна сказать таксисту, что дом находится внутри кольцевой дороги М-30», – написала Мария Хосе в своем последнем электронном письме. Далее следовало еще с десяток строк с подробными инструкциями и только в самом конце – пожелание приятного путешествия. Что оно означало, к кому относилось? Желают ли «приятного путешествия» тому, кто уезжает, или, напротив, тому, кто возвращается? Кому адресовано это пожелание: человеку, которым ты был, когда уезжал, или тому, кем ты стал, когда приехал под чужим именем?..

На мгновение я задумалась, что будет, если я так и не появлюсь на улице Лондрес, дом восемь? Что, если я затеряюсь в Мадриде и попытаюсь строить новую жизнь, не сносясь с семьей, которую на самом деле не знала? Зачем мне жить с родственниками, которые на самом деле мне не родственники и которых я увижу впервые в жизни, если ничто не мешает мне исчезнуть без всякого объяснения, чтобы всплыть под своим новым именем там, где мне захочется? Я боялась этой встречи. Мой страх перед ней был еще сильнее, чем тот, который я испытывала, когда вытаскивала из квартиры труп женщины, подарившей мне имя.

Я опустила взгляд и посмотрела на свои туфли. Это была единственная моя вещь из всего, что было на мне надето. Любой, кто взглянул бы на меня сейчас, подумал бы, что я приехала из глухой провинции, что я никогда не летала на самолете и не умею пользоваться банкоматом. Слишком просторная одежда из узорчатой ткани подходила для моего маскарада как нельзя лучше. С тех пор как я начала одеваться, действовать и даже иногда думать, как Аврора Перальта, я ощущала себя нежеланной, недалекой, ничем не примечательной женщиной.

С чего начинается ложь?.. С чужого имени? С чужого жеста? С чужих воспоминаний? Или, быть может, с одного-единственного слова?..

Дать Авроре Перальте заговорить означало, что мне придется впитывать ее, растворять в себе, пока я действительно не стану похожа на сложившийся в моей голове образ этой женщины. А я не хотела на нее даже походить. Быть Авророй Перальтой – каждый раз при одной мысли об этом во мне разгоралась нешуточная битва. Это означало перестать существовать. Уступить свое бытие, сдаться, склониться перед чужой личностью, которая в считаные дни обретет окончательную форму и займет главенствующее положение в моей речи, в моих воспоминаниях, в моем образе мыслей и в моих реакциях, в моих желаниях, даже в моей внешности. Как тогда мне держаться во время первой встречи? Чем заполнить первые дни? О чем говорить, после того как будут произнесены первые слова и даны все необходимые советы и инструкции – мол, туалет вон там, кофе-машина стоит здесь, а телевизор включается вот так? Какое топливо будет двигать моим языком после того, как закончится короткая передышка вежливых приветствий и поздравлений? Я могла бы оплакивать смерть матери, которая не была моей, но что я могла рассказать о ее болезни и о ее кончине? А ведь рано или поздно эта тема обязательно возникнет. И еще: какое у меня должно быть выражение лица, когда кто-нибудь из них упомянет о доме – о том доме, о котором Хулия и Пакита постоянно писали друг другу все последние годы?

За два дня до отъезда я получила письмо из испанской Инспекции по социальному обеспечению, адресованное Хулии. Оно было отправлено сравнительно недавно и содержало требование представить доказательства того, что она еще жива и может и дальше получать положенное вдове пособие. Насколько я знала, в течение шести лет после смерти Хулии ей было направлено ровно шесть таких писем. На эти письма Аврора отвечала, приложив апостилированный документ, в котором свидетельствовала, что ее мать жива, но не может лично явиться в консульство из-за проблем со здоровьем. В ее ответных письмах имелась и медицинская справка, удостоверенная тем же нотариусом. На последнее письмо Аврора ответить не успела, а я хоть и запаслась необходимыми документами, обошедшимися мне в непомерную сумму, все же не посмела их отправить.

«Мама постоянно твердит, что я толстею», – написала Аврора Перальта на первой странице своего дневника, который я нашла в ящике ночного столика. Дневник был спрятан, словно Аврора старалась держать его подальше от чужих глаз, и представлял собой толстую тетрадь в голубой обложке. Ее пожелтевшие страницы напоминали мне старую больничную простыню с пятнами мочи. В дневнике я нашла немало довольно откровенных размышлений – записки девушки, сожалеющей об уходящей юности, которые со временем превратились в высказывания зрелой женщины, смирившейся и замкнувшейся в своем одиночестве.

Каждый день Аврора писала в дневнике по одной-две строки, так что даже если бы она дожила до восьмидесяти лет, в нем все равно остались бы чистые листы.

«Сегодня мне было грустно». «Вчера я не ужинала». «Не хочу идти в кафе». «Мама ворчит». «Я снова толстею». «Мамин юмор становится невыносимым». «Сегодня играла в бинго». «Не хочется ни с кем говорить». «Терпеть не могу, когда мама меня ругает». «Сегодня мама хотела пойти гулять, я – нет. Мы поссорились».

Судя по дневниковым записям, Аврора Перальта не принадлежала к людям, которые хотят жить вопреки всему и умеют радоваться жизни. Лишь в исключительных случаях она ссылалась на что-то, что выходило за пределы ее болезненной сконцентрированности на собственном здоровье, ссорах с матерью и заботах о семейном кафе, работать в котором ей приходилось все больше и больше.

«Мне здесь не нравится». «Не хочу идти в кафе». «Скучно целыми днями торчать у плиты».

Записи последних лет так же не проливали света на внутренний мир Авроры. Напротив, они выглядели еще более противоречивыми, размытыми и не позволяли сделать никаких определенных выводов относительно того, кем была Аврора Перальта на самом деле – и кем хотела быть. Единственное, что не вызывало сомнений, так это то, что семейное кафе ей осточертело и что работать с матерью она не хочет. «Сегодня мне пришлось испечь восемьдесят (!) эмпанадас». «Мама собирается идти в штаб-квартиру партии, чтобы готовить для участников какого-то съезда. Я не пойду. Я не служанка!»

Эти записи, состоящие из одной или двух строк, были для Авроры единственным способом выразить свое презрение к ремеслу, которым ее мать зарабатывала им обеим на жизнь. И все же скука, которую она испытывала, была гораздо сильнее чувства отторжения, которое вызывал в ней семейный бизнес.