Уильям Уортон - Пташка [litres]

Вернувшись в свою комнату, я достаю еще немного вкуснятины и тихонько подхожу к клетке. Пташка встречает меня щебетом. Я прислушиваюсь, не хочет ли она сказать мне что-нибудь новенькое, но не могу разобрать никаких отличий. Язык канареек для меня все еще иностранный. То, что хотят сказать голуби, я научился понимать почти полностью. В общем-то, они на самом деле не говорят, а лишь посылают сигналы друг другу.

Я укрепляю кормушку на прутьях, рядом с насестом. Она вскакивает на него, но остается на другом его конце. Теперь я определенно различаю перемену в ее голосе. Это все тот же «квип», но гораздо громче, будто она хочет сказать: «действительно?», «правда?». Звук теперь исходит откуда-то из глубины ее горла, и теперь это уже «квр-И-И-ПП?». Я отчетливо это слышу, но сам не могу воспроизвести, а потому отвечаю обычным «кв-и-и-И-Ип?».

После полудюжины таких громких «квр-И-И-ПП?» Пташка постепенно приближается ко мне, прыгая при этом по насесту, каждый раз поворачиваясь вокруг собственной оси, так что после каждого прыжка ее головка оказывается то справа, то слева, но будучи все-таки постоянно повернутой ко мне; и все время Пташка смотрит на меня то правым, то левым глазом. Невероятно, но она пытается делать вид, что не замечает меня. Это почти не поддается описанию.

Когда Пташка добирается наконец до кормушки, она кладет на нее лапку, точно так же, как в прошлый раз, берет первое зернышко и очищает, не пятясь по насесту. Однако мускулы ее лапок и крылышек готовы к тому, чтобы отпрыгнуть, если я сделаю хоть малейшее движение. Мне ужасно хочется просунуть палец сквозь прутья и дотронуться до ее лапки. Оттого что я вне клетки и не имею возможности попасть к ней внутрь, я сам чувствую себя посаженным в клетку. Когда Пташка приканчивает угощение, я касаюсь кормушки и наклоняюсь к самым прутьям клетки, так что мои глаза оказываются всего-то в футе от Пташки. Она стоит на жердочке и смотрит на меня, склоняя головку то в одну, то в другую сторону. Затем раздается «квр-И-И-ПП?», и она прыгает на нижний насест. Я наблюдаю, как она склевывает несколько семечек, затем несколько камушков-песчинок. Смотреть так близко, как сейчас, даже лучше, чем наблюдать в бинокль.

Пташкины испражнения, представляющие собой полужидкую кашицу, гораздо меньше по объему, чем у голубей. Она выдавливает их из себя с легким звуком, сопровождаемым едва заметным движением попки, как бы стряхивая. Чаще всего это делается одним движением, но иногда их следует два или три. Такое происходит примерно раз в пять минут. Сами какашки состоят, по моим наблюдениям, как бы из трех частей. Сперва это какая-то слизь, прозрачная, как вода, затем они становятся белыми, более твердыми, слегка напоминающими сливки, а потом в них появляется какая-то колбаска, коричневато-черная, гораздо темней человеческого дерьма, особой формы, полагающейся тому, что вышло из заднего прохода, как это водится и у людей. Запаха практически никакого.

В первую неделю я каждый день, после того как прихожу из школы и выполняю свои домашние обязанности, поднимаюсь к себе в комнату и наблюдаю за Пташкой. Сперва я меняю ей корм и питье, затем, если она пробует выкупаться в новой, чистой воде, а так обычно и бывает, я ставлю в клетку чашку с водой. После чего, налюбовавшись на ее купание и поговорив с ней, я угощаю ее тем, что она особенно любит, устанавливая кормушку рядом с насестом. Теперь она совсем меня не боится. То есть для птицы она уже не пуглива.

Единственное, что может сделать птица, когда испугана, – это улететь. Если Пташка почувствует, что в клетке она уязвима, это будет ужасно. И все-таки она всегда настороже, всегда готова к тому, что ей может понадобиться каким-то образом бежать от опасности, даже если ей в этом случае некуда деться. Я пытаюсь представить себе, на что бы это могло быть похоже, если б какая-то гигантская птица подлетела к моему окну и стала просовывать в комнату свои огромные лапы, держа в них картофельные чипсы или что-нибудь в этом роде. Что бы я стал делать? Подошел бы, чтобы полакомиться, даже если у меня и без того хватает обычной еды, которая лежит у меня на тарелке или где-то еще?

Проходит несколько дней, и, зайдя в комнату, я вижу, что Пташка скачет взад и вперед по полу клетки, поглядывая поверх края поддона. Кажется, она рада меня видеть – не потому, что привыкла получать от меня что-то вкусненькое, а потому, что ей одиноко. Сейчас я ее единственный друг, единственное живое существо, которое она видит.

В конце недели я делаю еще один насест, приматываю к нему клейкой лентой кормушку с угощением и засовываю его конец в клетку через дверцу. Теперь дверца открыта, и я фиксирую ее в таком положении с помощью скрепки. Сперва Пташка робеет, но вскоре запрыгивает на эту новую жердочку, которую я держу в руке, и боком, боком продвигается к кормушке. Это потрясающе – видеть ее прямо перед собой, а не сквозь прутья клетки. Она сидит в проеме открытой дверцы, ест из кормушки и смотрит на меня. Откуда она знает, что нужно смотреть мне прямо в глаза, а не на огромный палец рядом с ней?

Закончив есть, она возвращается по жердочке на середину клетки. Я осторожно приподнимаю жердочку с сидящей на ней птичкой – «покатать» ее, и пусть она почувствует, что насест не часть клетки, что он у меня в руках, что он часть меня. Стараясь не упасть, она наклоняется то в одну сторону, то в другую, балансирует крыльями, потом опять бросает на меня взгляд, и я слышу совсем новый, пронзительный звук: «пи-и-ИП». Она прыгает с насеста на дно клетки. Я убираю жердочку и пытаюсь заговорить с Пташкой, но она меня игнорирует. Отпивает воды. Какое-то время больше не смотрит на меня, вытирает клювик, расправляет крылышки, оба одновременно. Она даже помогает себе при этом лапками. Потом едва слышно щебечет: «кви-и-И-ИП?»

Обычно Пташка смотрит на меня больше правым глазом, чем левым. И неважно, с какой стороны клетки я в это время стою. Она все равно поворачивается так, чтобы видеть меня правым глазом. И еще: когда она придерживает лапкой кормушку с моим угощением или просто блюдце с обычной едой, она делает это правой лапкой. Если б она имела руки, то все делала бы правой рукой. Она была бы тогда праворукой, а так она правоногая – а может, праволапая или правосторонняя? Она приближается всегда правым боком и почти все делает с правой стороны. Даже когда расправляет крылья, она всегда сперва вытягивает правое крыло. Единственное исключение состоит в том, что она спит на левой ноге. Думаю, когда птицы спят, вы можете лучше понять, что они думают о земле. Они обычно выбирают для сна самое высокое место, какое могут найти, а затем стараются свести к минимуму контакт с точкой опоры – спят, стоя на одной ноге. В случае Пташки – на самой слабой ноге. Трудно найти что-нибудь меньше напоминающее о полете, чем птичка, стоящая на одной ноге, так взъерошившая во сне перья, что она больше похожа на пушистый комок. Даже ящерица выглядит более способной к полету, чем спящая птица.