Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Наверное, она такая, спросил себя Мариан, да и то робко, наверное, она такая, как та, что стояла в Зборове на липовом пне? Он повернулся к отцу.

— Отец, можно мне написать ей про все? Ну, той польке, с которой я переписываюсь?

— Про что?

— Что я был с тобой на границе у Дуклы, что здесь и они, поляки, строят дорогу, что она уже почти соединилась с нашей и что здесь смогут переходить туристы.

— Конечно, можешь.

— И что здесь грустно?

— Да.

— И про те липы?

— Про это нет, лучше не надо, Мариан.

— А мне так хотелось…

— Зачем? Зачем писать ей про людей, которые сердятся на деревья?

— А про то, что я ее видел?

— Кого?

— Ну ее, эту польку, как она стояла там, в Зборове, на липовом пне!

Гулдан улыбнулся сыну и покачал головой.

— Про это тоже не надо, ведь это же неправда, это же была не она…

Я напишу ей об этом! — решил Мариан, улыбнулся в сторону и сказал отцу:

— А написать ей про то, что здесь каждая корчма называется «Дукла»? Так не должно быть?

— Про это тоже не надо, лучше не пиши, Мариан.

— А мне хочется!

— Зачем? Это бессмысленно!

— В корчмах весело — а здесь наоборот, здесь должно быть грустно.

— Про это не пиши!

— Ладно, — согласился Мариан и поежился от холода. Холод пробирался под клетчатую рубашку. Ладно, подумал он про себя, я напишу ей, что я ее видел, как она стояла на липовом пне, как она смотрела…

— Хорошо, отец, — произнес он вслух, глядя на мокрую длинную дорогу, похожую на синеватый пояс, — а про что ей написать?.. Я напишу ей, что из этих лесов вылетают бесчисленные стаи белых голубков и что она была здесь, я видел ее, она была здесь, стояла на липовом пне, ведь она была похожа на красивую статую, смотрела, как голубки улетают в небо, высоко, высоко, в голубое небо, и я тоже смотрел…

— Про это можешь… — удивленно выговорил Гулдан.

— И это на самом деле правда?

— Пусть будет правда! — сказал Гулдан Мариану. — Пусть будет правда, ты можешь рассказывать это кому угодно, и рассказывай так, чтобы эту правду видели, чтобы даже те, кто ненавидят липы, увидели бы этих голубков!.. — Он замолчал и потом добавил: — Напиши, напиши про это своей польке, Мариан! Мне интересно, что она тебе ответит. И еще интересно, где она видела тебя… — Он уже перестал удивляться. — Мне действительно интересно, где и каким она видела тебя…

Дождь затихал, из молодых лесов по обе стороны безлюдной дороги лилось птичье пение. На асфальте поблескивала вода, дорога уходила вдаль, как глянцевая кинолента, таящая удивительные приключения. В лесах перекликались дрозды и иволги, зеленая земля курилась туманом.

Перевод Н. Замошкиной.

Все пошло со школы, подумал Файоло (точнее, Олдрих Файтак, по мнению многих из корпуса 4 «Б» — интересная личность). Файоло его прозвали в школе, да так давно, с таким упорством и постоянством, что прозвище присохло к нему и дома. Но это тиранство. В наш век все вообще-то встает и ложится, вылупляется на свет и подыхает в школе. Из школы вот так, запросто, не драпанешь. Двенадцатый год таскается он в школу, чем только там не обзавелся, в том числе и прозвищем, чего только не возненавидел!

— Идиотизм! — сказал он.

— Что? — спросила у него на лестнице Бела Блажейова.

— Подснежники!

— Чего это ты вспомнил про них?

— Не знаю, просто так. Дома говорили, — сказал он. — Мол, уже есть, продают, значит, и на Камзике появились.

Бела пошла домой.

Файоло побрел в город. Вышагивая по сухой мостовой, он вспомнил, что через три дня должно быть солнечное затмение. Это тоже треп всяких чокнутых шизиков, кретиноидов, подумал он. Он сердился и радовался. Злость была на прошлое, а радость относилась к будущему. Порядок… Хотя бы тут… Только вот если бы он так не влип с Тадланеком… (Истопник Тадланек ведал подвальным этажом дома 4, корпусов «А», «Б», «В», «Г», под корпусом 4 «Б» он топил котлы — для каждой секции дома свой, и, когда в декабре застал в подвале Файоло с Белой, пригрозил: «Вот расскажу родителям твоим и Белиным, Белиной мамаше! Молчу при одном условии: будешь приходить в котельную играть в карты!» — «Да не умею я…» Тадланек рассмеялся. «Научишься, сам тебя обучу — от этого проку больше, чем от аттестата зрелости… Можешь мне поверить!..») С этого и началось! Тадланека испугался, кретин! Но было бы худо, если бы тупица Тадланек все рассказал Белиной маме… Это Бела виновата, размышлял Файоло, идя по мостовой, что всю зиму он проторчал в котельной. Не проторчал, так проторчит. Туда ходят старый Мико и старый Мацина… Мико от нечего делать, а Мацина прячется от внучек… Они играть умеют, играют солидно, ни выигрыш, ни проигрыш еще ни разу не превысили тридцати крон. Само собой, они скидываются на винишко, его приносит пан Тадланек… Елки-палки! Это счастье — и еще какое! Зима-то кончается, а может, хорошо, что эти шизики придумали подснежники и затмение… Затмение будет через три дня.

Прошло три дня.

На втором этаже в блажейовской квартире Ян Блажей, работник Строительного треста, радовался затмению и все о нем знал — он не сразу решил, будет ли это солнечное затмение, или затмение солнца, но под конец подумал, что это одно и то же. Одно видно всякому, оно — для всех, другое — в длинном поясе лунной тени — станет предметом изучения для многих астрономов, но тень покроет более южные страны. У нас так уж интересно не будет, просто в семь часов сорок две минуты на солнце появится тень и без десяти два она исчезнет, затмение произойдет в промежутке. У нас затмение будет неполным, но свет начнет убывать — как хороший самогон из литровой бутылки или вино из ноль семь… (Он даже сказал, что свет будет убывать, как молоко из дырявого подойника.) И тут же громким, зычным, неестественным голосом сказал жене, пани Блажейовой, что ему пора. «Если будет хорошая погода, посмотрю на стройке, устроюсь где-нибудь на строительных лесах. Свинство, однако, что у человека нет свободного времени даже для солнечного затмения». Он заметил, что и при этой неудачной попытке пошутить у него мутный голос. Как взбаламученная речка… Он рассердился на себя за свой голос, стоя доел кусок хлеба с маслом, допил чай, надел зимнее пальто, схватил толстый тяжелый портфель из свиной кожи, поцеловал жену сухим поцелуем в щеку и ушел на работу.

Пани Стана, его жена, минутку постояла в передней. Каштановые волосы, белое лицо, углы губ слегка опущены, нервные тонкие пальцы водят по коричневой, с редкими зелеными узелками юбке. Потом оторвались и побежали вверх, к серо-коричневой блузке, потом опять вниз, к юбке. Стана повернулась туда, где чувствовала комнату. Дети там, готовят уроки. Сегодня все встали рано, наверное, из-за затмения. Почему он ушел? Неужели не мог остаться? Плохо, когда человек не видит. Иногда это ох как плохо. Она опять подумала о муже и его словах, что свет начнет отступать и потом опять вернется. Может быть, он ушел так рано, чтобы не рассказывать ей ничего об этом убывающем и возвращающемся свете? Слепому худо, очень, очень худо. Не потому даже, что он не видит, но люди такие вежливые, такие осторожные, каждый слово сказать боится, как бы не обидеть, не затронуть слепого. Собственный муж осторожничает, дети тоже научились у него, привыкли — как он — избегать в разговоре упоминаний о свете, темноте и красках. Муж выводит ее гулять, когда хорошая погода, они ходят по улицам, иной раз мимо магазинов, гуляют то днем, то ночью, и он рассказывает ей, что происходит на улицах, что выставлено в витринах, но обо всем рассказывает каким-то не своим, тусклым, неискренним голосом… В его рассказе все какое-то серое — ткани, неоновые рекламы. Только когда говорит о межпланетной станции, которая летит к Венере, в его словах появляется словно бы немного солнечного света, сияния, а так — все серое. И телевизионные передачи, хотя он старается приукрасить их, да так, что дети начинают над ним хохотать. Наверное, и правда надо купить еще один телевизор, поставить его, чтобы дети не злились. Неужели у него не нашлось бы слов рассказать немного об исчезающем и прибывающем свете солнца, только о настоящем свете и настоящем блеске? Сиянии? Может, он и спешил, чтобы ничего не рассказывать ей об этом. Тут уж не отговориться тем, что-де солнце испорчено, что оно не работает, как иногда говорит про телевизор. Может, он сам его и ломает? Нет, конечно нет, дети бы узнали, они бы заметили… Просто телевизор — организм более нежный, чем человек…