Мо Янь - Лягушки

– Видит все правитель небесный, явили предки силу свою, добрым людям доброе воздаяние, амитофо! [110] Амитофо – китайская транскрипция имени Амитабхи-будды.

Сенсей, мы уже как следует обзавелись детскими вещами. Понакупили все самое лучшее. Японская коляска, корейская кроватка, шанхайские бумажные подгузники, дубовая ванночка из России… Львенок категорически против молочных бутылочек, а я ее убеждаю, мол, а если молока будет недостаточно? Лучше купить на всякий случай, вот и купили одну французского производства и порошкового молока импортного, новозеландского. К новозеландскому сухому молоку мы тоже особого доверия не испытываем, вот я и предложил завести козу. Будем держать ее у отца, он будет там жить, и каждый день будем кормить нашего деточку парным козьим молоком. Львенок приподняла руками свои пышные груди и недовольно бросила:

– Я больше чем уверена, что молоко у меня будет бить как из фонтана!

Из далекой Испании позвонила дочка, стала спрашивать, чем мы заняты, и я сказал:

– Яньянь, вообще-то неловко об этом говорить, но на самом деле радостные новости: твоя мама беременна, и скоро у тебя будет маленький братик!

Дочь на миг опешила, потом в ее голосе появилось радостное удивление:

– Папа, это правда?

– Конечно, правда.

– Но маме уже столько лет!

– А ты в Сети поищи, недавно в Дании женщина шестидесяти двух лет родила двух здоровых младенцев.

Тут дочка радостно воскликнула:

– Как здорово, пап, я вас поздравляю, горячо поздравляю! Что вам нужно? Я пришлю.

– Да ничего, здесь есть все, что нужно.

– Не важно, нужно вам или не нужно, я все равно куплю, чтобы выразить свои чувства. Папа, поздравляю вас, это все равно, что тысячелетнее железное дерево расцвело, древняя сухая ветвь дала побег, вы сотворили чудо!

Сенсей, я всегда испытывал глубокие угрызения совести по отношению к дочери, потому что смерть ее родной матери имела прямое отношение ко мне. Ради своей так называемой карьеры я загубил жизнь Ван Жэньмэй, а также жизнь ребенка в ее утробе. Если бы тот ребенок выжил, ему теперь было бы уже за двадцать. Так или иначе, сейчас должен появиться еще один сынок, утешаю я себя, и он по сути дела и есть тот ребенок, он появляется с опозданием в двадцать с лишним лет, но все же появляется.

Мне очень стыдно, сенсей, но пьесу эту смогу написать лишь позже. Ребенок, который должен появиться на свет, конечно, гораздо важнее какой-то пьесы. Это тоже, может быть, хорошо, потому что фрагмент моего прежнего замысла полон мрака и крови, одна погибель и никакого рождения, одно разочарование без надежды. Напиши я такое произведение, оно лишь отравляло бы людям душу, усиливало бы мое чувство вины. Поверьте мне, сенсей, эту пьесу я точно напишу. Вот родится ребенок, возьму в руки перо и воспою гимн новой жизни. Не могу доставить Вам разочарование.

В этот отрезок времени мы со Львенком ходили проведать тетушку. Был солнечный денек, на двух софорах у нее во дворе как раз распустились цветы, а некоторые даже опадали. Тетушка сидела под софорой, закрыв глаза, и что-то невнятно бубнила. На ее седые, густые, как травостой, волосы нападало множество цветов, а над головой кружила пара пчел. У окна перед установленной на подпорках позеленевшей каменной плитой на низенькой табуретке сидел наш дядя мастер Хао. Этот человек, удостоенный в уезде звания мастера народных промыслов, раскатывал комок глины. Взгляд его блуждал, дух тоже где-то витал.

– У отца этого ребенка, – звучал голос тетушки, – лицо круглое, узкие вытянутые глаза, впалая переносица, толстые губы, мясистые уши; у матери лицо худое, как тыквенная семечка, глаза, как косточки абрикоса, глаза с двойным веком, маленький рот, нос с горбинкой, тонкие уши без мочек. Ребенок этот в основном в мать, но рот чуть побольше, чем у нее, губы потолще, уши побольше, переносица чуть пониже, чем у матери…

Под тетушкино бормотание под бамбуковой палочкой в руках дяди мало-помалу принимал очертания глиняный ребенок. Обрисовав кукле глаза и брови, он осмотрел его, подправил в нескольких местах, положил на деревянный поднос и поставил перед тетушкой.

– Глаза великоваты, – сказала она, взяв куклу в руки, – и губы чуть толще, чем надо.

Дядя вновь взял куклу, поправил кое-что и вернул тетушке. Его глаза под дугами седоватых бровей сверкали как молния.

Тетушка посмотрела на куклу сначала издали, потом вблизи, и по лицу ее разлилось доброе выражение.

– Ну да, вот такой, такой он и есть. – И уже другим тоном обратилась непосредственно к кукле: – Вот и ты, маленький умник, маленький шалун, из двух тысяч восьмисот детей, что я погубила, только тебя и не хватало. Ты явился, теперь вы все вместе.

Я поставил на подоконник бутылку «Улянъе» – «Пятизлаковой», Львенок положила к ногам тетушки коробку конфет, и мы хором сказали:

– Тетушка, мы пришли тебя проведать.

Тетушка немного запаниковала и засуетилась, словно у нее обнаружили контрабандный товар. Она попыталась спрятать куклу под полой одежды, но у нее не получалось, и она прекратила эти попытки:

– Что мне от вас скрывать.

– Тетушка, я тут посмотрел кассету, что мне подарил Ван Гань, – сказал я, – так что я тебя понимаю, знаю, что у тебя на душе.

– Ну, раз знаешь, так и хорошо. – Тетушка встала с только что законченной глиняной куклой в руках и направилась в восточную пристройку. Не оборачиваясь, она мрачным тоном предложила нам следовать за ней. Маячившая впереди ее крупная фигура в черном оказывала какое-то таинственное воздействие. Отец давно говорил, что ум у тетушки недюжинный, поэтому по возвращении в родные места я нет-нет да заглядывал к ней. Вспоминал о ее прежней славе, видел ее прискорбное положение последнего времени, и душу охватывала печаль.

Света в восточной пристройке было мало, в нос било прохладой и сыростью. Тетушка потянула за шнур на стене, зажглась стоваттная лампа, отчетливо высветив все внутри. Во всех трех комнатках окна заделаны необожженным кирпичом. Восточная, южная и северная стены поделены на деревянные квадратики одинакового размера, и в каждом помещена глиняная кукла.

Тетушка положила куклу, что держала в руке, в последний пустой квадратик, потом отступила на шаг, зажгла три свечи на небольшом жертвенном столике посреди комнаты, встала на колени, сложила перед собой ладони и забормотала.

Я тоже торопливо опустился на колени. О чем молиться, я не знал, в голове, словно кадры диафильма, один за другим проскальзывали живые детские лица с рекламного щита перед воротами Центра матери и ребенка. Душа преисполнилась чувствами благодарности, стыда, к которым тонкими струйками примешивалось чувство страха. Я понял, что дядиными руками тетушка одного за другим воссоздавала младенцев, которые не родились в результате сделанных ею абортов. Я догадался, что таким способом она пытается компенсировать в своем сердце раскаяние, но укорять ее в этом нельзя. Не сделай этого она, это сделали бы другие. Но ведь неизбежную ответственность несли и беременевшие в нарушение постановлений женщины. Ведь если бы этим никто не занимался, трудно представить, каким был бы сегодняшний Китай.