Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь [litres]

До магазина идти было всего пять минут, но за это время я успела сто раз пожалеть о том, что натворила. Мне было унизительно признавать, что я совершила ошибку и теперь из-за нее умру. Быть может, из-за этой ошибки я заслужила умереть? Я расплакалась. На какое-то мгновение мне стало жаль саму себя. А потом все вокруг стало расплываться и кружиться. К тому времени, как я дошла до магазина, мир сузился до небольшого пульсирующего туннеля. Я видела только то, что находилось прямо передо мной; в ушах, в висках глухо била кровь. Последнее, что я помню, – это отбивные и стейки, липнущие к полиэтиленовой упаковке.

Промывание желудка привело меня в чувство. Врачи засунули длинную трубку мне в нос и медленно продвинули ее дальше, через гортань, прямо в желудок. Я чувствовала себя так, будто меня душат. А потом началось промывание, и я почувствовала себя так, будто у меня берут кровь в каких-то огромных количествах – внутри у меня все сжималось, стенки желудка прикасались друг к другу, меня подташнивало, потому что в животе ничего не осталось. Промывание желудка – отличное средство устрашения. Я решила, что в следующий раз точно обойдусь без аспирина.

Но когда процедура закончилась, я задумалась: а будет ли вообще следующий раз? Чувствовала я себя хорошо. Я была жива, но что-то было мертво. Быть может, мне удалось то частичное самоубийство, которое я хотела совершить? Я чувствовала легкость, о которой в последние годы могла только мечтать.

Этой легкости мне хватило на несколько месяцев. Время от времени я делала домашние задания. Я рассталась с Джонни и стала встречаться с учителем английского, который писал стихи еще лучше, чем Джонни, хотя и не посвящал их мне. Я съездила с ним в Нью-Йорк, он сводил меня в музей Фрика посмотреть на Вермеера.

И, что самое странное, неожиданно для себя я стала вегетарианкой.

Я объясняла это тем, что мясо для меня ассоциировалось с самоубийством – я ведь потеряла сознание в мясном отделе. Но я знала, что дело не только в этом.

Полгода я об этом не думала, но и спустя все это время чувствовала себя куском мяса на прилавке – измученным, кровоточащим, задыхающимся под несколькими слоями полиэтилена.

Наверное, кому-то до сих пор не ясно, как я сюда попала. Должны же быть причины посерьезнее выдавленного прыщика. Я забыла сказать, что врач, которого я, между прочим, видела впервые в жизни, решил меня отправить в больницу после пятнадцати минут общения. Ну максимум двадцати. Что во мне было настолько ненормального, что врачу и получаса не понадобилось, чтобы упрятать меня в психушку? Кстати, он меня обманул: сказал, на пару недель. Но в итоге они растянулись почти на два года. Мне тогда было восемнадцать лет.

Я подписала заявление на добровольную госпитализацию. Выбора у меня все равно не было: либо я соглашаюсь на госпитализацию, либо меня забирают по решению суда, я ведь уже была совершеннолетней. На самом деле, суд никогда бы в жизни не вынес решения о принудительной госпитализации, но тогда я этого не знала и поэтому все подписала.

Для общества я опасности не представляла. Представляла ли я опасность для самой себя? Понятно, что пятьдесят таблеток аспирина – это не шутка, но я же им все объяснила. Это была чистой воды метафора. Я всего лишь хотела избавиться от определенной стороны своей натуры. С помощью этого аспирина я как бы сделала сама себе аборт. И на время это даже помогло. Потом эффект прошел, но мне бы все равно не хватило смелости попробовать еще раз.

Но посмотрите на все это его глазами. На дворе 1967 год, он – состоявшийся профессионал, жизнь его размеренно протекает в пригороде в окружении подстриженных кустов и лужаек, но даже за этим фасадом невозможно укрыться от влияния мира, населенного хамоватой, плывущей по течению, вечно обдолбанной молодежью. Только такие люди, как он, никогда не скажут «влияния», для них это серьезная угроза. Поди разберись, что у этих подростков на уме. И тут к нему в кабинет заходит молодая девица в юбке размером с носовой платок, с прыщами на лице, отвечает односложно. Наркоманка, ясное дело. Он перечитывает имя, наспех записанное в блокноте. А не знаю ли я, случаем, ее родителей? Кажется, я с ними познакомился на одном мероприятии в Гарварде пару лет назад. Или то был Массачусетский технологический институт? Сапоги у нее сношенные, только пальто в неплохом состоянии. Мир жесток, думает он (прям как Лиза). Будучи человеком сознательным, он не может просто взять и бросить ее обратно в асоциальную пучину, которая то и дело выносит всяких отщепенцев к порогу его кабинета. Для него это была превентивная мера.

Или я слишком добра к нему? Несколько лет назад я прочитала, что бывшая пациентка обвинила его в сексуальных домогательствах. Но в то время такое часто случалось – обвинять врачей стало модно. Возможно, он не выспался и ему ничего другого в голову не пришло? Но скорее всего, он упрятал меня в психушку просто-напросто для того, чтобы прикрыть собственный зад.

Мою точку зрения объяснить сложнее. Я все сделала сама. Сама вошла в его кабинет, сама села в такси, сама поднялась по каменным ступеням и зашла в корпус, где располагалась администрация клиники МакЛин, после чего прождала, если не ошибаюсь, минут пятнадцать, прежде чем подписать документ, который лишил меня свободы.

Но на ровном месте такое не происходит.

Во-первых, у меня было плохо с восприятием узоров. Восточные ковры, кафельная плитка, занавески… Но самое страшное – это полы в супермаркетах, похожие на бесконечную шахматную доску. Они обладали каким-то гипнотическим эффектом. Разглядывая узоры, я видела, что за ними скрыто. Я понимаю, как это звучит, но галлюцинаций у меня на самом деле не было. Я прекрасно знала, что передо мной пол или занавеска. Но узоры таили в себе обескураживающее количество образов и картинок. Я могла в них увидеть что угодно: лес, стаю птиц, групповую фотографию из второго класса. Ну то есть условный ковер оставался ковром, но это не отменяло моих «видений», и они меня изматывали. Жить с этим становилось все тяжелее.

Да и с восприятием других людей дела у меня обстояли не лучше. Когда я смотрела на чье-нибудь лицо, мне не всегда удавалось воспринимать его именно как лицо, а не как бессвязный набор черт. Когда начинаешь разбирать лицо на составные части, то вдруг замечаешь, насколько оно вообще странное: мягкое, неровное, с кучей всяких отверстий, причем некоторые из них мокрые. Это было полной противоположностью моей проблемы с узорами. В узорах я видела слишком много смыслов, лица же не обладали для меня вообще никаким смыслом.

Но не стоит думать, будто я просто сошла с ума, что я провалилась в кроличью нору и кубарем покатилась в Страну чудес. Я, на свою беду (или счастье), всегда прекрасно понимала разницу между реальностью и моим восприятием реальности. Я никогда не верила своим «видениям». Более того, я даже понимала причины происходящего.