Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь [litres]

В настоящий момент, могла я сказать себе, ты чувствуешь себя отторженной от людей, не такой, как они, и потому проецируешь на них чувство собственного дискомфорта. Глядя на чье-нибудь лицо, ты видишь размазанное пятно, так как боишься, что у тебя самой размазанное пятно вместо лица.

Эта ясность позволила мне вести себя нормально, она же заставляла искать ответы на непростые вопросы. Возможно ли, что видения есть у всех, и большинство людей только притворяются вменяемыми? И что тогда безумие, как не сознательное решение перестать притворяться? А если видения случаются не со всеми, то что с ними не так? Они слепые? Эти вопросы не давали мне покоя.

Я чего-то лишилась, какой-то оболочки или скорлупы, которая была призвана меня защищать. Я только не могла понять: это была моя личная оболочка, или же она покрывала всех и каждого. Но на самом деле это было неважно – какой бы она ни была, она все равно исчезла.

Что угодно может оказаться чем-то другим, – это я приняла как данность. Но раз так, то надо признать, что я могу быть сумасшедшей или что кто-нибудь посчитает меня сумасшедшей. Как я могла с уверенностью утверждать, что психически здорова, если у меня не было уверенности даже в том, что занавеска – это занавеска, а не горный хребет?

Но следует признать: я знала, что с ума не сошла.

В итоге чашу весов склонило мое неодолимое желание всегда все делать наперекор. Что бы со мной ни происходило, у меня был один ответ на любую проблему: отрицание. Когда я должна была бодрствовать, я спала; когда следовало говорить – молчала; когда какое-то удовольствие само плыло в руки, я его избегала. Мой голод, моя жажда, мое одиночество, моя скука, мой страх были орудиями, направленными на моего главного врага – окружающий меня мир. Конечно, миру от них было ни жарко ни холодно, а меня они страшно мучили, но я наслаждалась собственными страданиями. Они доказывали, что я еще существую. Казалось, что вся суть моей личности свелась к одному-единственному слову: «нет».

Так что когда подвернулся случай посидеть за решеткой, устоять я не могла. Это же самое большое «нет», которое только может быть, не считая разве что самоубийства.

Сомнительная логика, конечно. Но я же знала, что я не сумасшедшая и что меня не станут вечно держать под замком в психушке.

Две двери, между ними полтора метра пространства, где надо было подождать, пока медсестра закроет на ключ одну дверь и откроет другую.

Сразу при входе – три телефонные будки. Пара одиночных палат, гостиная и кухня (она же столовая). Все это производило на посетителей приятное первое впечатление.

Впрочем, за поворотом после гостиной все менялось.

Там начинался очень длинный коридор, слишком длинный. Семь-восемь двухместных палат с одной стороны, а с другой – дежурная комната медсестер, по бокам от которой располагались комната для совещаний и кабинет с ванной для гидротерапии. Психи налево, персонал направо. Туалеты и душевые тоже были по правую руку, напоминая нам о том, что персонал считает себя вправе следить за нами где угодно.

Доска, на которой зеленым мелом были написаны два десятка имен, напротив которых мы писали белым мелом: куда идем, во сколько уходим, во сколько возвращаемся – и так каждый раз, когда мы выходили из нашего отделения. Доска висела прямо напротив комнаты персонала. Если кому-то запрещалось покидать отделение, главная сестра тем же зеленым мелком делала пометку рядом с именем: «Не выпускать». А если у нас ожидалось пополнение, сестры записывали новое имя на доске, причем еще до того, как привезут новую пациентку. Если кто-то выписывался или умирал, то в память о них сестры на какое-то время оставляли их имена на доске.

В конце того ужасного коридора находилась не менее ужасная рекреационная комната с телевизором. Но нам она нравилась. По крайней мере, больше гостиной. Здесь царил бардак, здесь всегда было шумно и накурено, а еще, что самое главное, она находилась с левой, безумной, стороны. Гостиную мы считали территорией персонала. Мы не раз предлагали перенести наше еженедельное собрание из гостиной в рекреационную, но успеха так и не добились.

За рекреационной находился еще один поворот, а уже за ним пара отдельных палат, одна двойная, туалет и изолятор.

Изолятор был размером с обычную ванную комнату. Единственное окно находилось в двери, и стекло было с проволочной сеткой. Сквозь него сестры могли следить, чем ты там занимаешься, хотя заниматься там было в общем-то нечем. Кроме голого матраца на зеленом линолеуме, там ничего не было. Стены облупились, словно кто-то царапал их ногтями или грыз зубами. Изолятор должен был быть звуконепроницаемым, но на деле все было иначе.

Можно было забежать в изолятор, закрыть за собой дверь и поорать там. Затем можно было открыть дверь и уйти. Крики в любом другом месте расценивались как «нарушение порядка» и не поощрялись. А в изоляторе можно было орать сколько угодно и без последствий.

Еще можно было попросить, чтобы тебя там заперли. Мало кто обращался с такой просьбой. Чтобы тебя потом выпустили, надо было опять просить сестру. Сестра глядела на тебя сквозь окошко в двери, как на пирог в духовке, и решала, готова ли ты выйти.

Согласно неписаным правилам, если ты зашел туда добровольно, любой мог к тебе присоединиться. Сестра могла попросить тебя не кричать и начать выяснять, почему ты это делаешь. Любой другой псих мог зайти и тоже закричать. Отсюда и пошла практика изоляции по желанию. За возможность остаться наедине с собой приходилось платить собственной свободой.

Но главное предназначение изолятора – это изоляция тех, кто совсем слетел с катушек. Уровень шума и демонстрируемого несчастья в отделении мог колебаться, но только до определенной черты. Если кто-то на протяжении нескольких часов не мог удержаться в рамках допустимого, этот человек попадал в изолятор. Как объясняли сестры, в противном случае градус нашей шизанутости повысится, и они потеряют контроль над ситуацией. Но никаких четких критериев у них при этом не было, такие решения всегда принимались в индивидуальном порядке.

Изолятор был весьма действенным средством. Проведя там день или ночь в безделье, люди в большинстве своем успокаивались. Если этого не происходило, их переводили в особое отделение с режимом усиленного наблюдения.

Двойные двери при входе, стальные сетки на окнах, пластмассовые ножи на кухне, где можно находиться исключительно под надзором медсестры, отсутствие щеколд на дверях в туалете – все это было частью «обычного психиатрического наблюдения». Отделение, где практиковался режим усиленного наблюдения, было совершенно другим миром.