Дарья Димке - Зимняя и летняя форма надежды

— Маруся, ты можешь пойти и взять себе немного.

Но в том-то и дело, что я не могла! Я ужасно стеснялась, и вообще мне казалось, что предложить такое при Мите и его маме было неправильно. Поэтому я никак не отреагировала на предложение тетушки.

— Странно, — говорила тетушка, когда мы поднимались к себе в номер, — ты же любишь сыр. Опять фокусы?

Я молчала.

— Жаль, — продолжала она. — Я думала, что ты хоть здесь будешь нормально питаться и твои синяки под глазами наконец-то исчезнут.

Услышанное поразило меня до глубины души.

— У меня синяки под глазами? — переспросила я.

— Ну конечно! Посмотри на себя в зеркало, ты бледная как смерть, кроме глаз вообще ничего не осталось! Тебе надо больше есть. Я обещала бабушке с дедушкой, что, когда мы вернемся отсюда, ты перестанешь просвечивать.

Зайдя в номер, я бросилась к зеркалу. Тетушка была права, и как я раньше этого не замечала? У меня были огромные круги под глазами. Мне стало страшно: а вдруг Митя их заметит? Конечно, он не перестанет со мной дружить, но все равно это ужасно. И, главное, что я могу с ними сделать? Конечно, можно два дня не выходить из номера, но вряд ли за это время, сколько бы я ни заставила себя съесть, они исчезнут. Нет, это был не выход. Я еще раз критично осмотрела себя в зеркало. Во мне не было ничего красивого. То есть в обычной жизни было, целых две вещи — то, как были заплетены мои волосы, и манжеты с воротничком на школьной форме.

Моя бабушка всю жизнь мечтала одевать своих девочек красиво — сначала тетушку, потом мою сестру, потом меня. Та одежда, которую ей удавалось купить, никогда не совпадала с ее представлением о красивом, а на шитье у нее не было времени. Поэтому бабушка вкладывала всю свою нереализованную страсть к прекрасному в мои косы. По утрам мы вставали раньше всех, я садилась у бабушкиных ног, и она заплетала мне совершенно фантастические косы. На это нужно было не меньше получаса — у меня были длинные, торчащие в разные стороны недокудри. Было совершенно непонятно, как она превращала их в такую красоту. Я знала, что это по-настоящему красиво, не только потому, что взрослые женщины стремились их потрогать и рассмотреть, но и потому, что моя школьная учительница всегда косилась на них с неодобрением и даже пару раз сделала по их поводу какое-то критическое замечание. Но формально придраться она ко мне не могла — я не носила распущенных волос или волос, собранных в хвостик, так что ничего не нарушала. Увы, тетушка не умела так заплетать, она ограничивалась банальным колоском. Распустить волосы, что тоже казалось мне ужасно красивым, она бы не позволила. И, с неохотой вынуждена была признать я, это было правильно — волосы были слишком длинные и слишком пышные, они бы мгновенно превратились в нерасчесываемое, свалявшееся нечто, которое к тому же выпадало бы из-под зимней шапки.

Второй безусловно красивой вещью был воротничок и манжеты, которые пришивали к школьной форме. Их вязала тетушка. Тетушка была химиком-ядерщиком и работала в лаборатории. Я несколько раз была у нее на работе, где тетушка мыла пробирки, смешивала какие-то жидкости, разводила цветы на подоконнике, вязала мне воротнички и время от времени записывала что-то в огромную коричневую тетрадь. Но школьной формы у меня с собой не было.

В ту минуту, когда я была готова погрузиться в уныние, в дверь постучали. За дверью стоял Митя, он улыбался и держал в руке тарелку, полную сыра.

На следующий день мы пошли кататься на самую высокую гору. Неудачно съехав, я упала и слегка растянула ногу. Подбежавший Митя протянул мне руку, и я взяла ее. И тут случилось то, чего я совсем не ожидала, — казалось, мое сердце переместилось в ладонь и, слегка запыхавшись от внезапной смены дислокации, теперь отчаянно бьется именно там. «Черт, сердцу совсем там не место, и что это может значить, и, кстати, куда оно переместится, если он меня обнимет?» Последний вопрос так меня напугал, что я поспешно выдернула у Мити руку...

В конце самой счастливой недели того года я заболела.

Это была какая-то простуда, отягощенная всем, чем было возможно. Сначала у меня заболело горло, потом начался насморк, потом пропал голос. Митя приходил ко мне каждый день. Так как я не могла говорить, то писала ему записки, а он читал мне вслух «Детей капитана Гранта», которые нашлись в местной библиотеке, и даже пытался объяснить домашнее задание по математике, что, впрочем, ему не удалось. Однажды вечером, когда мне было совсем плохо, Митя на прощанье обнял меня, и я сразу получила ответ на не так давно возникший у меня вопрос — сердце было везде. Совершенно неожиданным оказалось то, что его сердце тоже было везде и невозможно было понять, чье сердце и где бьется так громко, что почти больно.

Через несколько дней у меня поднялась температура, Митю ко мне больше не пускали, и он передавал мне через тетушку рисунки и конфеты. Конфеты я откладывала, потому что глотать было очень больно, а рисунки долго и внимательно рассматривала. Однажды утром, когда моя температура упала до тридцати восьми, тетушка сказала, что Митя уехал, и протянула мне вырванный из тетрадки сложенный вдвое листок, на котором красным фломастером была написана только одна фраза. Я сразу поняла, что это такое, и даже не удивилась своему пониманию — это было любовное письмо, я знала это совершенно точно. Я не стала его разворачивать, просто взяла и положила под щеку. Ночью у меня опять поднялась температура, я лежала на спине и плакала. Слезы затекали мне в уши, где им было не место, хотя после всех тех путешествий, которые без моего ведома проделало мое сердце, слезы в ушах были совершенной ерундой. Проснулась тетушка, помогла мне перевернуться на бок, вытерла слезы и сказала: «Попробуй заснуть, Маруся, а завтра, если у тебя будет достаточно сил, ты можешь написать ему письмо. Я взяла адрес».

Когда тетушка увидела тот вагон, в котором мы должны были ехать домой, на ее лице отразился ужас. В вагоне практически не было стекол. Нам предстояло ехать двое суток.

— А что вы хотели? У нас же перестройка, — зло сказал проводник.

— А у меня больной ребенок! — отрезала тетушка.

Проводник смягчился:

— Справимся, не волнуйтесь, заткнем окно матрасами, дам вам лишних одеял.

В поезде я ехала в шубе и валенках, закутанная в самое разнообразное тряпье. Тетушка кормила меня салом, которое, как ни странно, не казалось таким противным, как обычно. Лежа под грудой одеял, я сжимала в одной руке письмо, в другой кусочек сала и думала о том, что я напишу Мите, когда вернусь домой.

Домой мы вернулись утром тридцать первого декабря. Я проснулась от того, что кто-то пытался вытащить меня из моего укрытия. Кто-то оказался дедушкой, который, наконец-то добравшись до меня и вытянув на свет, с ужасом сказал: «Боже, Эльза, как ты похудела!»