Дарья Димке - Зимняя и летняя форма надежды

— Есть, — сказала бабушка. — Чай с мятой и медом. Ну, и немного поспать. Я — старая, и я врач, так что я точно знаю.

Она сделала мне чай и поставила очередной противень с булочками в духовку. Мелкий от «Крейсера “Авроры”» перешел к «Маме для мамонтенка». Я пила чай и смотрела на них. Теперь я знала, что у некоторых предметов есть вторая сторона и что я могу превращаться в чудовище, но не знала, что с этим делать.

О том, насколько огромна моя страна, как выглядят любовные письма и что у меня синяки под глазами, я узнала практически одновременно. Именно поэтому трудно сказать, какое открытие меня потрясло больше и осознание чего было наиболее мучительным. Однако, если со временем возникают трудности, то пространство, вместившее эти события, не вызывает сомнений. Все это случилось на Алтае.

В Белокурихе мы с тетушкой оказались в начале декабря девяностого года и должны были провести там практически месяц. До этого я уже бывала в санаториях, но такого не видела никогда. Во-первых, он был огромным, во-вторых, вокруг были горы, в-третьих, то количество людей, которое я увидела за обедом, раньше я встречала только на демонстрациях. За одним столом с нами оказалось еще два человека — красивая женщина и мальчик.

Тетушка, соблюдая положенный в таких местах этикет, представилась, сказала, откуда мы приехали, и сообщила, чем болеет ее ребенок, то есть я. Я же презрела правила вежливости, поскольку хорошо знала, что следующие двадцать минут взрослые посвятят детальному обсуждению моего диагноза, после чего перейдут к диагнозу неведомого мне мальчика, совершенно не обращая ни на меня, ни на него внимания, и угрюмо сказала: «Здрасте». На мальчика я даже не взглянула: трудно серьезно относиться к человеку, про которого ты в самое ближайшее время узнаешь довольно интимные подробности.

На столе стояло одно из тех блюд, которые я ненавидела, — молочный суп. Молочный суп явно был плодом чьего-то больного воображения. Мысль поместить макароны в молоко, а потом добавить туда сахара просто не могла прийти в голову здоровому человеку. Тем не менее в каждом санатории и больнице, в которых я оказывалась, это подавали не реже трех раз в неделю. А так как на этот раз мы были в санатории с тетушкой, избегнуть контакта с супом я не могла. Его поверхность уже успела покрыться пенками, в середине которых плавало масло. Я вздохнула, взяла ложку и помешала суп. Результат меня не удовлетворил: суп по-прежнему не выглядел как то, что можно съесть без внутренних мучений. Я помешала еще, и в этот момент поняла, что меня кто-то пристально разглядывает. Я оторвалась от созерцания супа и подняла глаза. Мальчик смотрел на меня и улыбался. Это меня разозлило: с какой, собственно говоря, стати он это делал? В том, что кто-то не может съесть молочный суп с пенками, нет ничего смешного.

Его тарелка была уже практически пустой, взрослые были увлечены перечислением наших недугов и описанием собственной героической борьбы с ними, а я все еще не могла придумать, что бы такое сказать, чтобы он перестал улыбаться. И тут заговорил он:

— Меня зовут Митя, хочешь, поменяемся тарелками?

Прежде чем я успела что-то ответить, передо мной оказалась пустая тарелка. Мальчик продолжал улыбаться. В этот момент тетушка отвлеклась от разговора и обратилась ко мне:

— Сразу после обеда начинаются занятия, я тебя провожу.

— Зачем? — вмешалась мама мальчика. — Митя ее проводит.

— Очень хорошо, — обрадовалась тетушка, — тогда я узнаю про процедуры.

Моего мнения никто не спросил, отчего я разозлилась еще больше.

Доедая рис, я подумала, что, может, мы окажемся в разных классах. Я совершенно не хотела общаться с этим мальчиком. Кроме того, я чувствовала себя обязанной за суп. Быть должной я не любила и не знала, что делать. «Вряд ли мы будем в разных классах», — внезапно поняла я. Конечно, этот санаторий был большим, но я знала по опыту, что детей на целый класс набирается редко, да и учителей обычно мало, поэтому несколько классов занимаются в одном помещении. И мы все равно будем встречаться три раза в день за едой. Общение было неизбежным. Все то время, которое я предавалась мучительным размышлениям, мальчик продолжал смотреть на меня и улыбаться. Я вздохнула, подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась неизбежному:

— Меня зовут Эльза, Даша и Маруся. Тебе как больше нравится?

— Даша, — продолжая улыбаться, ответил он.

Пока мы шли в школьные помещения, расположенные в другой части здания, Митя успел рассказать, что они приехали из Абхазии, что здесь очень хорошо, что сразу за санаторием потрясающие горки, а в парке целые стаи снегирей, которые едят с рук. Также мы успели выяснить, что нам обоим нравится Жюль Верн и не нравится Дюма, что я плохо учусь, а он отличник и что у него тоже есть младший брат. Когда мы дошли до нашего класса, мне казалось, что я знала Митю всегда и что лучшее из всего произошедшего за год — то, что мы оба оказались именно в этом санатории.

Школьные занятия в санаториях и больницах были чистой формальностью. Как правило, учитель задавал какие-нибудь упражнения из учебника и уходил или читал книжку. Поэтому мы, открыв учебники, продолжали разговаривать.

— Смешно, — сказала я, — в учебниках по чтению и на открытках всегда рисуют цветы, если что-нибудь про весну и восьмое марта. Зачем? Ведь в марте снег еще даже не начинает таять.

Митя удивленно смотрел на меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Ну как что? И в мае — на всех открытках цветущие яблони, а яблони редко зацветают так рано. И еще в стихотворении: «Снег выпал только в январе» — это же неправда, снег выпадает в ноябре, а иногда и раньше!

Митя продолжал удивленно смотреть на меня. Он сказал, что ему тоже всегда казалось это странным, только наоборот — по учебнику все зацветало слишком поздно... Сопоставив эти и многие другие факты, мы решили, что учебники специально так сделаны, чтобы никому не было обидно.

После занятий мы пошли гулять. Митя сказал правду — горки были такой высоты, что захватывало дух, и столько снегирей я не видела никогда; Митя, как выяснилось, вообще видел их впервые в жизни. Сначала мы попробовали понять, на что больше похожи снегири — на яблоки, цветы или ягоды. Но потом стало ясно — снегири не похожи ни на что, только на снегирей. Они садились на протянутые руки и осторожно склевывали крошки, всегда по одному и очень осторожно. А если стоять достаточно долго, то на руку садилась самочка — их было намного меньше, грудки у них были не красные, а серо-розовые, и они были очень пугливые...

После вечерних процедур был ужин, на котором давали сыр. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Из всей еды я любила только сыр. Но дома сыр был очень редко. А тут давали целых четыре ломтика, причем настоящего сыра, а не плавленого или колбасного. Я могла съесть значительно больше, чем четыре, но больше не было. Однако когда ужин начал подходить к концу, выяснилось, что многие сыр просто не доедали, оставляя нетронутые ломтики на столах. Тетушка, заметив это, сказала: