Павел Селуков - Добыть Тарковского

— Подожди. Давай отсюда уйдем.

— Почему?

— Потому что через двадцать минут из подъезда выйдет моя жена.

— Я думала, ты больше.

Я вспыхнул. Она назвала меня маленькими человеком.

— Хорошо. Мы никуда не пойдем.

— Твоя жена на меня нападет?

— Нет. Я не знаю, что она сделает.

— Ты лежишь на иголках?

— Читай. Как тебя зовут?

— Даша.

— Глеб.

— Дурацкое имя.

— Почему?

— Похоже на звук. Будто камень в реку бросили. Глеб-глеб-глеб. Ты умеешь пускать «лягушек»? Ну, швырять плоские камни, чтобы они прыгали по воде?

— Умею.

— Ты меня научишь?

— Научу.

— Спасибо тебе. Дождемся твою жену и пойдем на Каму?

— Да. Наверное.

Даша начала «Чапаева и Пустоту», когда из подъезда вышла моя жена. Она остановилась у лавки. Буквально застыла. Моя голова лежала на Дашиных коленях, а глаза смотрели на жену. Жена сказала:

— На электричку опаздываю. Вечером поговорим.

И ушла. И я ушел. Учить Дашу пускать «лягушек». Жечь костер. Гулять по барже. Сидеть в старой котельной на берегу. Пить вино. Целоваться, но не заходить дальше. «Ну, чего ты?» — говорил я ей. «Ничего. Все мы ничего. В этом-то и прелесть».

Вечером я вернулся домой. Жена атаковала меня вопросами. Я молчал. Я не знал, что ей сказать. Я не понимал происходящего. Утром, ровно в 7:30, я вышел к подъезду. Даши нигде не было. На лавке лежал журнал «Знамя». Я повертел его в руках. Перебрал страницы. На последней я нашел четверостишие, написанное синей ручкой:

Я сунул журнал под мышку, закурил и пошел на завод. С женой помирился. Убивать надо таких Даш. Разлучница проклятая. Вертихвостка. Бросила меня красиво, понимаешь. Смену из-за нее прогулял. Еле умолил бригадира Савельича не лишать меня премии. На Каму ходили... Глупость какая. Гипноз! Я жене так и сказал — гипноз. Да разве стал бы я на лавке лежать не пойми на чьих коленях, если б не гипноз? «Глеб» ей не нравится. Звук, говорит. Сама она звук. Наркоманка конченая. Все люди работают, а она журналы по лавкам читает. Изолировать таких надо от общества. Тунеядство — это не свобода. Журнал еще этот... Седьмой год храню втайне от самого себя. Под инструментами. В дальнем шкафу. Выбросить не могу. Не знаю почему. Сука.

Это я вначале так думал. Потом стал анализировать. Сопоставлять. Прикидывать. И знаете что? Не могло такого быть. Не в этой реальности. Слишком чудно. Даша, лежание на коленях, Корнелий Долабелла, Кама, вино, поцелуи... Именно у моего подъезда. Именно тогда, когда я дошел до ручки. Как специально. А может быть, и специально. Через месяц я в этом уверился. Даша, она не только ко мне приходила. У Хемингуэя есть ее образ. У Мариенгофа. Лев Толстой видел ее перед смертью. Макар Стахов в своей книге «Звезды и буераки» описывает второе пришествие Девы Марии, когда она собирает новых апостолов. Только вот Дева Мария — вылитая Даша. В «Юноне и Авось» Казанская Божья Матерь — это тоже она. Окончательно я прозрел в Пушкинском музее. Туда привезли пять картин Рафаэля. Я был в Москве проездом. Пошел смотреть. Четыре картины не произвели на меня особенного впечатления, а перед пятой я чуть не упал в обморок. Это была даже не картина, так — набросок углем девушки в профиль. Просто это был набросок моей Даши. Понял, что я избранный. Кем избранный? К чему избранный? Я не знаю. Знаю только, что мне надо читать «Улисса» и ходить на турник. Я живу прежней жизнью. Терпеливо жду. Пинаю камушки в бордюры. Если отскочит вправо — все сбудется. Если влево — нет. За последний месяц сорок семь раз отскочило вправо и двадцать три влево. Мне кажется, это хороший знак. Я в блокнотик записываю. Веду учет.

2012 год. Прошло лет десять, как я не видел этих людей. Силуэты в подворотнях. Бритые черепа. Огоньки между губ. Спортивные костюмы. Гоготок. «Шакалы». Отжимальщики телефонов, со спины нападающие на припозднившегося прохожего. Сытые нефтяные времена ушли, и они появились. Выросли из-под земли мухоморами. Как забавно глобальное влияет на локальное. Когда-то я был таким же. Нет, я не бросался со спины, я бил в лицо, в «бороду», брезгливо наблюдая шарящие пальцы подельников на бесчувственном теле. Мне тридцать два года. Драма моей жизни — подступившая к горлу буржуазность, которая кажется единственным разумным продолжением жизни. Я хочу еще уехать автостопом на Памирский тракт, купить «Харли-Дэвидсон» или принять участие в справедливой войне, но хочу я этого уже чисто умозрительно, потому что привык этого хотеть. На самом деле я чаще листаю каталог «Икеи», чем каталог мотоциклов. Я не дрался уже три года.

На днях я читал «Фиесту» Хемингуэя и набрел на фразу: «Никто никогда не живет полной жизнью, кроме матадоров». Я представил желтый песок, грозное дыхание быка Ислеро и себя в теле Мануэля Манолете, шагающего на свою последнюю корриду. Это видение было прекрасней, чем тысячи волшебных светильников из «Икеи», в одном из которых у меня почему-то возникла острая необходимость. Чтобы хоть как-то приблизить нечто живое и настоящее, я стал тренироваться. Купил боксерскую грушу. Налег на турник. Подсушился утренними пробежками. Каждый раз, выходя вечером на Пролетарку, я встречал «шакалов». Я понимал, что они и есть мой Ислеро. Только, в отличие от Мануэля, я не позволю им меня прикончить. Через три месяца наступил октябрь. Ночи сгустились, налились чернотой, а тучи, которые наползали всё чаще, прихлопнули их плотной крышкой, как бы запечатав в улицы и переулки. Моя жена Тома спросила меня: «Ты так много тренируешься, ты хочешь вернуться на ринг?» Я промолчал. Я не знал, как ей сказать, что иду на свою корриду. Иду в ночь, тихонечко, когда она уснет, в темном спортивном костюме, с финским ножом, с кастетом в заднем кармане дышать мокрым воздухом, вынюхивать, красться, слушать шорохи, вылавливая напряженными глазами смутные силуэты. Потому что, когда «шакалы» нападут, я нападу на них. Внезапно, стремительно, превосходно.

Я ушел искать «шакалов» первого октября. Дул холодный северо-западный ветер. Дом, в котором я живу, — первая десятиэтажка на Пролетарке. Она не просто дом, она — граница, не зря ее называют «Китайской стеной». Слева от моего дома начинается Пролетарка старая, хрущёвая, брежневая, с пятью бараками вдоль дороги на самой окраине. Справа живет Пролетарка новая, с видеокамерами, шлагбаумами во дворах, бдительными консьержками и чоповскими патрулями. Смешно, но после Пролетарки старой тоже начинается Пролетарка новая, выросшая возле соснового бора и на месте болота, где я в детстве катался на коньках и кормил уток. Искать «шакалов» на новой Пролетарке я не видел смысла. Они глупы, но недостаточно глупы, чтобы идти под камеры и чоповские дубинки. Наобум бродить по старой Пролетарке я тоже не собирался. На всякой земле есть места ночного притяжения. На старой Пролетарке таким местом был круглосуточный магазин «Яхонт». Законы, ограничивающие продажу спиртного, не распространялись на его стены. Там отоваривались все: профессиональные пьяницы, хмельные работяги, кайфующая молодежь, загулявшие клерки и сами «шакалы». Возле «Яхонта» есть «пятак». Раньше этот «пятак» был центральным. Бывало, на нем решались судьбы людей, и не всегда в их пользу. От «пятака», от «Яхонта» до сих пор веет чем-то недобрым, словно они по-прежнему стоят в 2002 году, когда молодые волчата, не успевшие к пирогу девяностых, решили начать свою войну. Я тоже стоял на этом «пятаке» в те стародавние времена. Нас было двенадцать. Десять лежат на Северном, навечно уставившись пустыми глазницами в деревянные крышки. Сейчас на центральном «пятаке» стоят только «шакалы».