Павел Селуков - Добыть Тарковского

А Валера на глазах расцветает. Родным ведь даже в голову не приходит похвалить его за то, что он жопу на заводе рвет. И Валере не приходит в голову похвалить жену за умытых детей и вкусно сваренный борщ. Все вокруг считают всё вокруг как бы само собой разумеющимся. А тут не считают. Тут собрались серьезные алкаши, битые жизнью. То есть тонкие психологи. В следующий раз, когда Валера решит загулять, он снова сюда придет. И таких Валер с десяток наберется. Ихними монетами притончик и живет. Они тебе душевность и похвальбу (ну, и крышу над головой, когда зима), а ты им водку и сигареты. В каком-то смысле не развод даже — обычный обмен. Я-то, понятно, не попадаюсь. Меня хвали не хвали — былого однохуйственно не воротишь. На сантиметр всего выше бы взял, и не попала бы Катя в детдом. И с ума бы не сошла, двадцать один был бы ей щас. То есть ей все равно двадцать один, но другой двадцать один, ненормальный. Так бы техникум какой, любовь-морковь, а не сопли в Оханске на вязках пускать. Батю меньше жальче. Он — воин. Спятивший, но воин. А воину от ножа умереть самое то. Неправильно только, что нож этот я держал.

Ну так вот. Проснулся я с похмелюги, умылся, оделся и попер в притончик. По решетниковской грязи сквозь путинское бессилие и прочую пермскость. Сидим на кухне с Машкой и Сергияшкиным. Валерон подгреб, гулёна. Тут парень приличный на кухню зашел. Молодой, лет двадцати пяти, лицом гладок, без тени того вырождения, что на нас всех давно лежала. Я аж удивился. Ты кто, говорю, паря? Пётр, отвечает. Оказалось, неделю тут пьет, а сам с Железки. По евроотделке пашет, щас в отпуске. Чего, говорю, тебе здесь надо? С женой разводится. Горе и драма. Не знает, как такое пережить. Любит ее очень, а она к другому уходит. Ребенок есть. Вот, типа, и пьет — стресс снимает, заливает будущее одиночество. Тебе, говорит, Никита, не понять, как мне хуево. Меня прямо наизнанку выворачивает, так мне паршиво. Ты-то, говорит, поди, и женат не был? Не был, говорю, кому я такой алкаш нужен? Во-о-от! — говорит. И я не нужен. Буду теперь пить, пока не помру. Как ты, говорит, буду. Никчёмышем. Хорошее слово, мне понравилось. Никчёмыш. Шел бы ты, говорю, Пётр домой. Не нужно тебе с нами пить. Здесь в один конец пьют, а тебе надо в два. Дочка, говорю, всё же. А что дочка? — говорит. Не даст она мне с ней видеться.

Тут на меня Машка зашикала. Отвела в комнату. Чё ты лепишь? — говорит. У него денег куры не клюют, вот пропьет все, тогда пусть идет, а щас не вздумай его подстрекать. А я: завалила бы ты еблище, Мария. Он молоденький совсем, нехуй ему тут вшей и сифилисы ловить. Но приставать не стал. Пётр сам дальше хотел бухать, а кто я такой, чтоб других неволить? Неделя прошла. Я две смены на стоянке отбарабанил и снова в притончик. Думал, Петра этого и след простыл. Нихуя подобного. Комнату облюбовал, поселился, носки в раковине полощет. Раньше водку пил, щас уже асептолином не брезгует. Рожей опух, испоганился, на меня стал похож. Пивнули, то-сё, пролетел день. А вечером тучи расползлись и прямо звезды. Я на улицу вышел покурить. Вдруг ко мне девчушка лет пятнадцати. Я, говорит, ищу своего брата Петра Вахромеева. И фотку Петрухи тычет. В телефоне. Довела меня до растерянности, короче. Сдать вроде как не по-пацански, не сдать вроде как не по-людски. Обмозговал. Приходи, говорю, сюда утром, ровно в 9:00. Но не одна. С мамой, с папой, с женой брата и с ребенком приходи. Есть у Петра ребенок? Есть, говорит. А жена от него к другому уходит, так? Не так, говорит. Пётр пить стал много, а она ему сказала, что к непьющему уйдет. Вот ведь, думаю, пиздобол какой! Алкаш — драматург на выданье. Будет тебе утром пьеса, на всю жизнь запомнишь, сучёныш!

Запомнил. В девять утра пригласил Петра к подъезду — покурить и попиздеть за добычу «бормотухи». Он как своих завидел, попытался сквозануть. Придержал за локоток. Пётр в драку. Увернулся головой три раза, сунул двумя пальцами в печень. Стих. Про развод, говорю, не чеши. Еще раз у Машки увижу — обеззублю, как старуху. Иди домой, нехуй тут вату катать в компании действительно безнадежных людей. А мать с отцом, с женой, с сестрой, с дочкой обступили Петра и не нарадуются. Пойдем, говорят, Петенька домой! Мы по тебе все очень соскучились! Кодировать тебя будем. Есть, типа, грамотный специалист. А потом ко мне прицепились. Как вас зовут? Никита. Пойдемте с нами, Никита. У нас большой дом на Железке. Мы вам хотим помочь за то, что вы помогли нам найти Петеньку. Я аж икнул. С вами, говорю, это как? Ну, у нас жить, закодируем вас, с работой поможем. Ладно, я вовремя сообразил, что они в состоянии аффекта. Не, говорю, спасибочки. Мне здесь решительно заебись. Забирайте Петруху и уёбывайте, пока я вас всех не отпиздил ради хохмы.

Ушли. Не ожидали таких возмутительных речей. А мне чего? Я на своем месте. А на следующий день к Машке на хату мутные люди забрели. С Новыми Заветиками. Бог-шмог, ля-ля-ля. Хули, говорю, ля-ля-ля. У меня вот сестра сумасшедшая, как мне быть? И обсказал положуху. Мутные задумались. Ихний старший слово взял. То есть сначала Новый Заветик взял, а потом слово. Вот здесь молитва написана, говорит, видишь? Я тебе страницу загну, а ты как к сестре приедешь, руку правую на лоб ей положи и молитву эту прочитай. Я заржал. Чё ты, говорю, мне фуфло толкаешь, ёбнутый, что ли? Фуфло, говорит, конечно. Вера одна. Мифология. Но один шанс из миллиарда есть. Типа, решай сам и все такое. Не знаю. Езжу теперь в Оханск раз в неделю, как дурак. Руку на лоб кладу, читаю. Сестра ведь. Родная кровь. Катенька-малютка. Под столом прятал. Ёбнутые они, мутные. Это понятно. Фуфло там, мифология. Но вдруг, блядь, поможет? Больше-то нету ничего, кроме этого «вдруг».

Был сентябрь. Я сидел за столом и смотрел на подкову. Так сидят в лесу и глядят в костер. Обычная подкова. От лошади. Ничего особенного. Она у меня с четырнадцати лет. Вместо кастета держу. Давно из шкафа не доставал, а тут достал. В Питер летал. К сестре. Она летом в Пермь приезжала. К отцу ездила. Он в Гамово живет, в своем доме. С баней. Я к отцу неоднозначно отношусь. Он сварщик, бывший алкаш, каратист и морпех. Додзё Сётокан. Где нашел его в семидесятых? В подвале, наверное. Он хоккеем так-то занимался. За «Молот-Прикамье» играл. Когда в армию забирали, клюшку сломал и во Владик служить уехал. Оттуда — в Кандагар. Перекрытым вернулся. Подопьет под супец и Лёньку Цаплина видит. А Лёнька давно в земле. Задраили его моджахеды. Отец когда дебрил, я сестру к бабушке отводил. Она боялась. Мы все боялись. Страх, как радиация.

Если отец не пил — нормально. Ятаган мне из лыжи сделал. В секцию водил. Пахал на трех работах в девяностые, чтобы семью прокормить. На рыбалку гоняли. Окунь, жерех, судачок. Спиннинговали. Я однажды чайку поймал. А блесну жалко — «Кастмастер». Подмотал. Чайка орет, клювом щелкает. Страшновато. А батя ее цап за клюв и освободил. Лети, говорит, обжора. Улетела. Другой раз лося видели. Он Каму под Оханском переплывал. В горах змею наблюдали. Гадюка на камушке пригрелась, а батя палку взял, подошел к ней и давай играть. Я офигел. А он поиграл-поиграл, да как даст ей палкой по башке. Наповал. Не люблю, говорит, змей. Здесь маршрут туристический, вдруг укусит кого. Жаль, фотика не было. Закат, гадюка, отец палкой забавляется, а в воздухе смертью пахнет.