Павел Селуков - Халулаец

О такой вот ерунде я думал, когда мы с Юлей из подъезда вышли, чтобы в походик идти. Пролетарка в апреле блеклая. Дома пошарпанные стоят, некрашеные. До Девятого мая время-то есть, вот Демкин и не спешит своих маляров на фасады напускать. А числа двадцать девятого обязательно напустит. Меня одна промышленная малярша в том году чуть до инфаркта не довела. Я у окна стоял и кофе пил, а она спустилась резко с десятого этажа и как бы внезапно напротив меня материализовалась. С той стороны окна. А ты ведь никак не ожидаешь увидеть человека, когда на девятом этаже живешь. Птичку еще куда ни шло. А тут целая девушка с валиком. Я и кофе пролил, и вскрикнул даже подранком от такого явления. Целый день потом вспоминал, похохатывал.

Ладно. Вышли мы с Юлей из подъезда и в лес двинули. А на пятаке возле бывшего «Вивата» Генка стоит. Генка плохой совсем, потому что «медицину» пьет. У него батя лежачий, и Генка через это еще больше пьет. Я с Генкой всегда за руку здороваюсь, потому что мы с ним раньше вместе «медицину» пили. Я теперь не пью, конечно, но с Генкой все равно здороваюсь и мелочь ему даю, чтобы никто не подумал, будто я зазнался. Я даже его чуть-чуть люблю, ведь он незлобивый и малахольный. Ему как бы ничего от жизни не надо, и от этого равнодушия в нем доброта образовалась. Генка не живет, а словно пикникует на обочине, где мимо жизнь проносится, а он на нее глядит прозрачными глазами и улыбается деликатно, чтобы, видимо, не вспугнуть. Юля Генку не любит. Она вообще алкашей не очень. Я ее не виню. Юля алкашом никогда не была и поэтому за Генкиной алкашностью Генку не видит. Так богатые за чужой бедностью бедняка не замечают. Или пуритане какие за гейством человеческим человека не признают. Общемировая проблема, чего тут. Даже Драйзер, говорят, о ней писал.

Генка меня шагов за двадцать приметил. Не то чтобы оживился, но глазками заблестел. Как же — мелочь пожаловала. Поздоровались. Смотрю — у Генки губа нижняя раскурочена. Да так, знаете, раскурочена, что губы будто бы три. Юля подходить не стала. Неподалеку тормознула, спиной выражая недовольство. «Чего, — говорю, — с губой?» А Генка лыбится малахольно и рукой машет. Пустое типа. Я мелочь выгреб, сыпанул Генке в руку. Тот принял, но без энтузиазма. В аптеку даже не ринулся, как обычно. Опустил мелочь в карман и спрашивает: «Ты куда пошел?» «В лес, — говорю. — Пикниковать. Бутеров навертел. До Гайвы». А Генка вдруг: «Можно с тобой?» И тут же, пока я отказать не успел: «У меня батя помер». Я аж сглотнул. На Юлю посмотрел тоскливо. Будет мне дома за такого попутчика. «Отмучился, — говорю, — батя твой. Мои соболезнования». Может, думаю, Генка пить бросит? Все-таки за лежачим стариком ухаживать тяжко. А Генка свое гнет: «Можно с тобой или нет?» «Можно, — говорю. — Пошли». А он: «А жена твоя чего скажет?» А я: «Да уж чего-нибудь скажет, будь спокоен». Сбегал Генка за фунфыриком, и двинули мы в лес. Пока он в аптеку ходил, я Юле ситуацию обсказал. Типа не отшивать же его, когда у человека отец помер? Она, конечно, обломалась, но ругаться не стала.

Пошли. Вначале по зээспэшному тротуару чапали, где люди бегают. Потом к дачам свернули. Там промеж ними проход есть, который аккурат на карьер выводит. Обычно Генка чего-нибудь болтает, а тут всю дорогу молчит. И фунфырик бодяжить не думает, хотя у меня бутылка воды из рюкзачного кармана торчит. Юля тоже к беседам не расположена. Дуется на меня, что я Генку взял. Позади идет. На правах слабосильной девочки. А на самом деле она резвее меня шагать может. Странная такая прогулка. Вроде втроем идем, а вроде — по одному. Неуютно как-то. Чтобы разбавить атмосферу, я сам с Генкой заговорил.

— Когда похороны, Ген?

— Две недели назад были.

— Ясно. Как прошли?

— Не ожил.

— Чего?

— Не ожил, говорю.

— Дерзишь, приятель.

— Как прошли, как прошли... Закопали, и все!

Дальше я говорить не стал. Когда говоришь, чтобы атмосферу разбавить, всегда плохо получается. Нельзя специально молчание нарушать, оно само должно нарушиться. А я полез, потому что всегда мне больше всех надо. Так и помру, наверное, дураком.

Пока это все происходило, мы к карьеру подошли. К карьеру подойти — это все равно что из окна по пояс высунуться, когда в квартире блины пекли и дымно. Деревья расступаются, и перед глазами симпатичная пустота предстает, как стадион «Камп Ноу», только с сосенками по краю. Мы все втроем к обрыву подошли и давай вдаль смотреть. Большое дело — смотреть вдаль, когда всю зиму в потолок пялился. Тут я вниз глянул. Прямо под нами лужа была, а из нее арматура торчит, как заградительные колья. А Генка, балбес, к самому краю подошел и давай на носках качаться. Раз качнулся, два качнулся, три качнулся. Гляжу — земля пошла, вот-вот сползет. Отпихнул Юлю назад, метнулся, сгреб Генку за шкирку, отволок. «Жить, — говорю, — надоело, придурок!» А у него глаза блестят, как у нарика «солевого». «Чего, — спрашиваю, — с тобой такое творится?» А Генка бурчит: «Ничего. Пусти». Пустил. Не век же мне его за шкирку было держать?

Дальше двинули. В обход карьера по левой стороне, где сосны обгоревшие стоят. Я Юле рядом велел идти, потому что тут стаи собачьи попадаются. Когда по семь псов, а когда и штук по тридцать бывает. У меня на этот случай шокер в рюкзаке. Не чтобы собак бить, а чтобы стращать разрядом издалека, потому что они его боятся и не подходят. В этот раз собак не оказалось. А тропка, конечно, живописная. Сосны обгоревшие Стругацкое настроение создают. Будто ты не по Перми идешь, а по Зоне, где все что угодно случиться может. Я тут люблю ходить и про зомби-апокалипсис думать, где я как героическая личность себя проявлю.

Когда тропка кончилась, мы вышли на Камазную дорогу, а потом на просеку, которая в трассу упирается аккурат в том месте, где через отбойник можно пройти. До трассы метров тридцать оставалось, когда Генка меня догнал и воду попросил. У него стаканчик пластиковый всегда с собой, потому что никогда ведь не знаешь, где нальют. «Медицину» бодяжить просто: пятьдесят на пятьдесят. То есть полстакана «медицины», полстакана воды, пальцем пошурудил и пей себе на здоровье. Не на здоровье, конечно. Какое уж тут здоровье, просто выражение такое. Собственно, так Генка и поступил. Весь фунфырик двумя стаканами опустошил. Обычно он между стаканами промежутки делает, а тут друг за другом проглотил, с надрывом. Проглотил и говорит:

— Умер у меня батя...

И так говорит, что не поймешь: утверждает, спрашивает или на вкус пробует. Я вдруг даже подумал: а не сам ли Генка отца уходил? Десять лет повыноси-ка дерьмо из-под лежачего человека — не известно, что с твоей душой станет. И на карьере он как-то подозрительно ломыхался. То ли дурака валял, то ли в арматуру целился. Совесть, может, заела? Или я просто детективов перечитал и гоню, как сивый мерин?