Павел Селуков - Халулаец

Пока у меня все это в голове крутилось, Генка стаканчик сполоснул, а Юля с бревнышка встала и уже выказывала нетерпение. К трассе пошли. Очень бойкая трасса. Так сразу хрен перейдешь. Водилы, как космонавты в капсулах, мимо проносятся. Кто сотку едет, а кто и того больше. Вжих-вжих. Только их и видели.

Вылезли мы втроем с просеки, встали на обочине, ждем. Улучаем момент. А я все за Генкой смотрю, потому что мои детективные подозрения не желают проходить. А он с ножки на ножку переступает и медленно так, потихоньку приближается к трассе. И я тоже приближаюсь. Одна Юля стоит, ничего не понимает. Тут фура несется. Генка ее увидал и будто изготовился. А я бесшумно за ним встал и жду. На расстоянии вытянутой руки. Здесь-то Генка под фуру и дернулся. Сцена на карьере дубль два. Самоубийца хренов. Ну, думаю, щас ты мне все расскажешь! До самой просеки за шкирку его волок. Точнее, швырнул просто с кручи, он и скатился. Юля обалдела. Только головой вертит. А я вниз спустился и сразу Генке на грудь ботинком наступил.

— Ты почему себя порешить хочешь, Гена? Отца ты завалил, блядь синяя?

— Ты дурак, что ли? Ничего я не хотел! Тебе показалось.

— Ты под фуру только что шагнул, идиот. Про отца говори. Подушкой задушил?

— Нет! Он сам умер. А мне теперь заботиться не о ком. Я вообще не нужен больше, понимаешь? В пустой квартире сижу. Говорить, блядь, не с кем! Одни алкаши вокруг. А батя не пил... Соступи уже, больно.

Соступил. Не век же мне на Генкиной груди стоять?

Закурили. Юля при диалоге присутствовала, но молчала. Она вообще старается не лезть, когда я кому-нибудь на грудь наступаю. А Генка заплакал. Поплакал чуть-чуть и на Пролетарку побрел. А мы на просеке остались. Костерок разожгли. Бутерброды, чаек. Хорошо!

А Генка оклемался. Я с ним про четырех сезонных людей поговорил. Типа это Генка-весенний хочет под фуру шагнуть, потому что у Генки-зимнего силы закончились, еще когда он Генкой-осенним был, а ты Генку-летнего жди, всегда Генку-летнего жди, и тогда всех остальных Генок пережить сможешь. А еще я ему щенка из приюта подарил. Двортерьера обычного. Для нужности. Собаки — они ведь как дети. Им постоянно от людей чего-то нужно. Генка, конечно, пьет, как раньше. Мелочухе радуется. Но уже, знаете, без надрыва.

Петербург. Метро. Наши дни. Я сел в Девяткино. Это короткое предложение говорит обо мне больше, чем хотелось бы. Ну, да пусть. В метро, тем более петербуржском, есть этикет. Например, там не принято разглядывать лица людей, сидящих напротив. Ноги — можно. Пол — можно. Поверх голов не возбраняется бросить взгляд. В глаза — ни-ни. Поэтому обычно я смотрю на ноги. Как известно, я невысокого мнения о человеческих ступнях. Слава богу, что сейчас весна и они надежно прикрыты. Много ли можно сказать о человеке по обуви? Наверное, немного. Зато нафантазировать можно сколько угодно. Сегодня передо мной сидело четыре пары обуток. Справа налево: стоптанные туфли из натуральной кожи на низком каблуке, балетки из кожзама, кеды с отслаивающейся подошвой, мужские ботинки, шершавые, словно коровьи губы.

Без сомнения, туфли принадлежат полноватой женщине под пятьдесят, которая много ходит. Скорее всего, она музейный работник или экскурсовод. С этим более-менее понятно, однако есть странность. Когда-то эти старомодные туфли были вполне модными и дорогими. Это чувствуется и в том, как благородно они состарились, и в колодке, что по-прежнему держит ступню. Интересно, что пошло не так? Пожалуй, Низкий Каблук подкосил развод. Муж зарабатывал, а она сидела с детьми. Потом муж нашел вариант поинтересней. Ей же пришлось вспомнить о своем историческом образовании и пойти в музей. Или все было иначе? Может быть, она убила мужа, отмотала срок где-нибудь в Мордовии, потом освободилась, пришла в пустую квартиру и достала из шкафа туфли, которые купила незадолго до фатальных событий? Есть и скучный расклад: передо мной старая дева, разжившаяся дорогой обувью лет семь назад в последней попытке заполучить женское счастье. Если это правда, то мне жаль ее, потому что счастья она, судя по всему, не заполучила. С другой стороны — а кто заполучил-то? Мне захотелось посмотреть женщине в лицо, но я сдержался.

Вместо этого я перевел взгляд на балетки. Из них росли белые ноги, обтянутые на щиколотках черными джинсами. Продавщица. Студентка-заочница. Набоковская нимфа с зелеными глазами. Угловатость. Несуразность. За такую хорошо умирать в темной подворотне, защищая ее от пьяных насильников. Кнопарь в руке. Вывеска бара брызжет неоном. Грудь свистит, как кузнечные меха. Так вот, суки! Таким вот образом! А может, и не нимфа. Может, ей лет тридцать, просто она в девочку не наигралась, а сама телефоны продает и пьет как лошадь. Сумбурная, темпераментная, хаотичная. С кем не сойдется — либо подонок, либо нахлебник. Совсем плохо, если она еще и дочку воспитывает. Какую-нибудь Анечку или Софочку. Анечка (или Софочка) только к дяде Валере привыкнет, а уже к дяде Никите надо привыкать. Но дядя Никита хороший. Он ей шоколадки покупает и в ванне губкой моет, когда мама на работе. Под неоновую бы вывеску этого дядю Никиту. По-свойски. Тет-а-тет. По заветам бессмертного горца. Хотя нет никакой Анечки. И Софочки нет. Все-таки студентка. Нимфа все-таки. Жирные амбиции в худощавом теле. Вертихвостка. Парням, наверное, голову кружит. Грешница, наверное, с глазами Рафаэлевой Мадонны. Какой-нибудь Витя по крупицам себя собирал, а она их за пять минут голубям скормила. Мне вдруг опять захотелось поднять глаза. Стоп!

Кеды с отслаивающейся подошвой. Бахрома джинсов клеш. Хипстер? Музыкант? Бродяга? Вряд ли хипстер. Эти кеды не делают вид, что они потертые. Они на самом деле потертые. Скорее всего, это музыкант. Из тех несчастных околотворческих людей, что всю жизнь поют чужие песни в переходах, читают Фромма и убедительно критикуют мировой порядок, когда жизнь сталкивает их с нимфами в балетках. В известном смысле они дети бардов. В том же смысле они их предтечи. То есть барды хотя бы поют свои песни. Эти же пошли значительно — назад? вперед? — и поют хорошие песни, но чужие. Если в Высоцком Бродского не устраивала гитара, в Отслаивающихся Кедах его бы не устроило все. Маленькие люди, всю жизнь пытающиеся быть большими.

А самое паршивое — они чуют это несоответствие и поэтому пьют, как обывателям и не снилось. Обыватели пьют ради дешевых эмоций. Эти пьют, чтобы забыть себя. Ощупывать мир анемичными фибрами — это ведь все равно что титьку культей ласкать. Хотя я могу ошибаться. Может, передо мной русский Курт Кобейн, под завязку набитый новыми песнями, которые через год будут петь стадионы. Маловероятно, конечно. Один шанс из тысячи. Однако, в пику девятьсот девяноста девяти обломам, мне охота, чтобы этому парню выпал именно он. Кеды-шмеды. Ну хоть кто-то, мать вашу, должен взять этот мир за глотку?! Смотреть в лицо Отслаивающимся Кедам мне не хотелось. В глубине души я понимал, что один шанс из тысячи не выпадает никогда.