Павел Селуков - Халулаец

Тут рецидивист Комов замолчал. Дочь дочери вскинулась в постельке:

— Что было дальше, деда? Что случилось с Филиппом? Мужчина с железными зубами его съел?

Рецидивист Комов улыбнулся:

— Нет, не съел. Тем мужчиной с железными зубами был я. А вот Филипп...

Рецидивист Комов достал из кармана желтое яйцо без скорлупы и с лицом. Дочь дочери вскрикнула. Она поразилась до глубины души.

— Я уезжаю в командировку. (Комов был под следствием и ожидал ареста в любую минуту.) Ты могла бы, пока меня не будет, позаботиться о Филиппе?

Дочь дочери испугалась:

— Деда, может, лучше мама?

— Мама заботится о тебе, ей некогда заботиться о Филиппе.

Дочь дочери задумалась. Она хотела принять взвешенное решение.

— Хорошо, деда. Я позабочусь о Филиппе... А что мне нужно делать?

— Укладывать его вечером спать, играть с ним и каждый день кушать за его здоровье. Сам Филипп не кушает, но наедается, когда кушает его хозяйка. Это очень важно, чтобы Филипп не похудел. Держи...

Рецидивист Комов протянул Филиппа дочери дочери. Девочка осторожно взяла желтое яйцо без скорлупы.

— Я сделаю ему кроватку!

— Конечно, сделаешь, только утром. А сейчас я положу Филиппа в карман твоего халатика, потому что у него уже глазки слипаются.

— У меня тоже слипаются.

— Ну, вот и спи, маленькая.

Рецидивист Комов поцеловал дочь дочери в лоб, погасил ночник и вышел из комнаты. В коридоре он попрощался с дочкой и спустился на улицу. За углом рецидивиста Комова сбили с ног бойцы СОБРа, перевернули на живот и надели на него наручники.

Мы с Колей приехали в Нижние Баранята, чтобы как следует пивнуть и порыбачить. Мне было шестнадцать, а Коле семнадцать. Кому-то может показаться странным желание как следует пивнуть в столь юном возрасте, однако нам оно тогда не казалось странным. Нижние Баранята — заброшенная деревня. Она стоит на берегу Камы недалеко от Камского моря, если ехать в сторону Ильинского. Слева небольшой заливчик, справа — лес, а между ними деревня. Дома стоят заброшенными, но заброшенными не так давно, чтобы превратиться в развалины. Колин дом выгодно отличается от других. Колины родители купили его за бесценок, изобиходили и превратили в дачу, которой не смогли пользоваться. Атмосфера Нижних Баранят не располагала к отдыху. От покинутых домов веяло грустью и чем-то непонятным, как бывает на кладбище, если долго по нему гулять.

В деревне стояла мертвая тишина. Представьте: кругом зелень, бликует река, светит щедрое солнце, а посреди этого великолепия стоят избы, покрытые гарью, как солдаты после сражения. Колин дом стоял первым от реки и последним от дороги. Хотя дорога — это громко сказано. То есть дорог две. Одна ведет к Баранятам, и ее уместнее называть направлением. Вторая, по которой мы приехали на автобусе, пролегает в шести километрах от деревни. В то время автобус ходил сюда строго два раза в неделю: по понедельникам и пятницам. Мы приехали в пятницу, а вернуться планировали в понедельник. У нас было: четыре бутылки «Гжелки», блок «Винстона», шестьдесят галлюциногенных грибов (две порции), две сигары, три банки тушенки, пачка макарон, пачка гречки, две буханки хлеба, палка копченой колбасы, стратегический запас пряников и презервативы, наличие которых объясняется только слепой надеждой. Ах да, еще были четыре бутылки «Балтики-девятки». В дорогу, для рывка, чтобы шлось веселее.

С Колей мы отлично ладили. Это сейчас он дантист, склонный к самоубийству, а тогда был веселым парнем, с таким, знаете, веснушчатым лицом, что хоть вместо лампочки его вкручивай. Он был старше меня на год, но в наших отношениях верховодил я. Мне кажется, так чисто генетически получилось, потому что у меня бешеный темперамент, а Коля спокойный и рассудительный. Когда ты взрослый, хорошо быть спокойным и рассудительным, а когда ты подросток, лучше быть темпераментным и наглым, так уж устроен подростковый мир. Но в то лето я не был ни темпераментным, ни наглым. Я в пятнадцать лет полюбил девушку, а она меня не полюбила. За год эта любовь меня обглодала: я высох и сделался фаталистом. То есть много дрался, гулеванил, совершал чудачества. Например, на спор прошел по стреле башенного крана. Меня лихорадило. Я не то чтобы не мог взять себя в руки, просто руки куда-то исчезли. В деревню мы приехали лечить мою любовную тоску. Нам это решение показалось взрослым и взвешенным. Попьем, поговорим по душам, порыбачим, просветлимся грибами и тоска непременно отступит, думали мы.

Автобус высадил нас на обочине в одиннадцать пятнадцать утра. Нацепив рюкзаки, мы взорвали по бутылке «девятки» и пошли сначала полем, потом лесом, затем просекой, потом снова полем и через час вышли к Баранятам. Вокруг происходил июль. Пахло чем-то приятным, известным только биологам. После второй бутылки «девятки» я был в игривом настроении, и поэтому деревня мне понравилась. Я нашел ее страшноватой, но страшноватой как в плохих ужастиках, где и грим топорный, и развязка не интригует.

Прошагав по единственной улочке, мы с Колей зашли в дом. Дом как дом. С наличниками. Сени, русская печь, окна смотрят на реку. Еду, конечно, можно в печи готовить, но мы же не есть сюда приехали. Струганули колбаски, навертели бутербродов, дали по сто. Закурили не спеша. Когда тоска, когда забыть кого-то надо, курить полагается жадно, пить залихватски (я свою стопку с локотка накатил), а говорить громко и матом. Мат отмывает пафос и как бы снижает накал трагедии, что спасительно, когда этот накал невыносим. Например, можно сказать: знаешь, я люблю ее, и, видимо, это конец. А можно вот так: ебаный ты в рот, в бога душу мать! Или: у меня такое чувство, что самое главное в моей жизни уже произошло. А лучше: ебись оно все конем! Или: стоит только закрыть глаза, и я сразу вижу ее. Однако много лаконичнее иначе: это пиздец, Колян.

Когда мат и бутылка иссякли, мы легли спать. Было восемь часов вечера. Утром мы отправились в грандиозное путешествие — переплывать на лодке Камское море. Собственно, ради этой мореходки мы и купили сигары. Сигары полагалось выкурить на том берегу в торжественном молчании. Веспуччи и Колумб на отдыхе. Так нам рисовалась эта картина. На деле мы еле выползли из лодки, так тяжело далась нам трехчасовая гребля. Свою сигару я зажигал дрожащей рукой. В то утро я впервые понял, что физические нагрузки отвлекают от душевных мук. Я совсем не думал о девушке, а думал о жратве, которая осталась в доме. Несмотря на голод, в обратный путь мы отправились не сразу. Руки требовали роздыха. В каком-то смысле они вступили в страшное противоречие с желудком и целый час его побеждали, а потом проиграли в один момент, стоило нам заговорить про колбасу. В дом мы буквально ворвались. То есть сначала мы попеременно гребли и вслух вожделели пряники и колбасу, а потом уже ворвались. Сразу кинулись к продуктовой сумке. Я хотел сладострастно разорвать упаковку пряников зубами. Голод как бы подхлестнул мой иссушенный любовью темперамент. Полный рот слюней, представляете?