Мария Амор - Роза Галилеи

Звоню маме и радостно объявляю:

— Мама, я не приеду в Иерусалим! Я полюбила замечательного человека! Я остаюсь здесь, в Галилее!

— Кто этот замечательный человек? Что он делает? — Мама по-прежнему влюблена в Рони.

— Он подполковник, только что вернулся из Ливана! Ему тридцать девять лет. Он настоящий ковбой! У него пастбища и лошади и много коров!

— А жены с детьми у него, случайно, нет?

— Нет, конечно! — спешу я успокоить мать. — То есть была, но она от него ушла. Точнее, его выгнала, а сама осталась. Со всеми тремя детьми! — Мама молчит. Я догадываюсь, что радость ее умеренна. — Мама, неужели тебе не хочется, чтобы я наконец-то была счастлива? Что бы меня наконец кто-то по-настоящему любил?

В мамином голосе звучит не столько радость, сколько отчаяние:

— Ты что, Саш, решила в двадцать лет в гроб лечь и крышку над собой гвоздями забить?

Бросаю трубку. Не верит, что я могу быть счастлива, ослушавшись ее! Свою жизнь испортила, а теперь хочет испортить и мою! Завидует! Хочет, чтобы я жила по ее подсказке. Несчастлива сама и мне пытается помешать!

Лето проходит в ожидании свободного, как тигр, Дакоты, который появляется у моего порога, когда ему вздумается. Целыми днями я вновь и вновь запускаю раздобытую кассету с песней «Eye of the tiger», смотрюсь в зеркало, представляя, что это он любуется мной. Без него я как кукла, которой никто не играет. Я только жду, когда придет мой возлюбленный, заберет меня и вовлечет в захватывающие, необыкновенные приключения. Мы вновь будем носиться на его мотоцикле или старом джипе по всем закоулкам Верхней Галилеи. Мы будем поджигать сухую траву на пустыре, и я с ведром воды и старым одеялом буду охранять остальное пастбище от зажженного нами пламени. Во время таинственных переговоров с похитителями скота я буду терпеливо ждать его ночью в каком-то ущелье, в джипе с тарахтящим мотором. Я буду возлежать, опершись на подушки, за торжественной трапезой в доме арабского перекупщика скота, единственная женщина среди перебирающих четки мужчин. Верхом на лошадях мы будем отделять бычков от остального стада: он — уверенно въезжая в гущу животных, а я — прижимаясь к забору и уворачиваясь от каждой мычащей коровы.

В столовую я больше не хожу, не хочу сталкиваться с Рони, потому что, узнав про Дакоту, он принялся ревновать и угрожал застрелить сначала меня, а потом и себя. Где были эти страсти, когда они были нужны? Теперь я только опасаюсь стать еще одной трагической кибуцной легендой. Вот и сегодня мой ужин приносит верная Хен.

— Саш, зачем тебе это надо?

— Я люблю его! — отвечаю с вызовом.

— У вас абсолютно ничего общего. И некоторым образом у него имеется жена!

— Она его выгнала! Он ее больше не любит!

— Интересно, что он такое натворил, что она его выгнала? Жену, значит, он больше не любит? И детей, что, тоже больше не любит? Теперь только тебя любит? Его младшей, кстати, всего четыре года!

Четыре года… Как Кешет! Вспоминаю свою похожую на бельчонка воспитанницу с каштановым конским хвостиком и глазами, сияющими доверием и восторгом. Я готова защищать свою любовь от мамы, от Хен, от плохой жены, но от Кешет?

— Я его жену знаю, — признается Хен.

Разумеется. Если кто-то живет в радиусе ста верст, Хен его знает.

— Какая она? — Боже, сделай, чтобы она оказалась злой, сумасшедшей, распутной и уродливой! Я спасу детей!

— Красивая, высокая блондинка, в мошаве Альмагор осталась. Держит коз, продает козий сыр. Я о ней много слышала, она ему подходит, она ему пара. — Каждое слово ввергает в отчаяние. — Просто так, без причины, мужа бы не бросила. Да скорее всего, и не бросала, так, отдыхает от поганца. Сжалится и возьмет назад. Куда она денется, с тремя детьми. А он и рад пошалить. Ее тобой дразнит. Ей наверняка передали, что вы неразлучны. Мужчины часто используют женщину, чтобы забыть другую — или, наоборот, вернуть.

Знаю. Иногда таких женщин зовут Шоши. Но не Саша же!

Хен говорит:

— Уезжай в Иерусалим, иди учиться.

Я вцепляюсь в эту мысль, как провалившийся в полынью за брошенную веревку.

— Да, да, я поеду. Поступлю на исторический, буду изучать крестоносцев.

— Почему крестоносцев? Они все были страшными мерзавцами. Они евреев живьем сжигали.

Никогда мне не угодить окружающим в выборе моих пристрастий.

— Меня трогает их упорство, их привязанность к этой стране. Потрясает, как много сил они приложили, чтобы удержать за собой Святую землю! И все оказалось напрасно! — Хен не впечатлена. Израильтяне не склонны умиляться подвигам, жертвам и трагедиям франков. — У меня к ним интерес второй жены к первой.

От слова «жена» пронзает резкая боль, словно я ткнула палец в свежую рану.

— Очень утешительное сравнение…

Меньше всего израильтяне любят такие аналогии. Но я читала профессора Правера:

— Хен, именно в кибуцах заключена основная разница между ними и нами! Крестоносцы были малочисленными захватчиками, их землю обрабатывали местные жители, сами они отсиживались в городах и крепостях, а мы заселили всю страну и сами себя кормим! В этом наша сила!

— По мне, атомная бомба надежнее, но допустим. Если это то, что тебя интересует, этим и занимайся. По крайней мере, крестоносцы не променяют тебя завтра на другую.

Я осталась одна. Хен вывернула мою необыкновенную любовь наизнанку, и исподняя сторона обнажила пошлый, рядовой адюльтер. Спать не могу. Жить тоже. У меня нет сигарет, у меня нет вина, мне нечем утолить жгучее беспокойство. А у Дакоты нет телефона, и Рош-Пина слишком далеко, чтобы ночью побежать к нему и спросить его… что спросить? «Правда, ты не используешь меня? Правда, ты никогда не вернешься к жене… и к детям?»

Его рассказы о войне, о верности друзьям, о сведенных счетах, его пистолет, днем заткнутый за пояс, а ночью засунутый под подушку, все это такое позерство, такое мальчишество! А на самом деле положение его отчаянно: денег нет даже на алименты, ранчо существует исключительно благодаря финансовым вливаниям богатого кузена, приобретшего долю в этом комиксе о Диком Западе. А тут я, без кола без двора, без профессии и образования.

И Дакота уже, конечно, понял, что я — не Бонни для Клайда, не гребец в его лодке, не пристяжная лошадка, а еще один груз. Так приятно было, когда он ласково говорил: «Ты для этого слишком нежная». Или: «Это не для тебя». Я не слышала в его голосе ни сожаления, ни упрека. А когда он заметил: «Ты для меня чересчур юная», я, — самонадеянная дура! — с жаром принялась убеждать его, что мне наша разница в годах нисколько не мешает! Зато невыносимо мешает проживать и дальше в кибуце, где меня перестали учитывать в рабочем графике, потому что я постоянно отсутствую, где я не решаюсь выйти даже в столовую, где меня подстерегает очумевший Рони, где я дни напролет сижу взаперти, курю, слушаю все те же кассеты и жду прихода Дакоты, жду его слов, его решения. Но этого он как раз не замечает, а я помалкиваю. О будущем он сказал только один раз, красиво и скупо, в стиле Клинта Иствуда: