Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Одинокие потянулись, постные, в ночных горьких слезах, годы. Она постарела враз. Вся до корней волос и как-то рухнула вместе с государством и домом своим. Ее давно стали окликивать бабулею и бабкою, и вроде недавние кудри с тайным зеркальцем в кармане она вспоминала со стыдом. Василия обходила. Он не растерялся – рыбачил, а Варвара торговала на серпантине. Стояла на том месте, где Арина встретилась с ее мужем. Детей, всех семерых, они вырастили, выучили и пристроили к жизни. «И слава богу, – думала Арина. – Я, видать, добра не приношу. Мыкался бы со мной, а так – барином живет…»

– Будет тебе дохнуть с голоду, – как-то заявила ей Валентинка. – Что ты, зазря сиротствовала. Закон положен про раскулаченных. Езжай в город. Хоть нормально проживешь. И выродок твой… попитается…

И Арина поехала хлопотать себе пенсию для потомков репрессированных. Она ни на что не надеялась. Ездила отвлечься от дум и горечи и прознать – можно ли вылечить Сергунка. Ездила долго, но пенсию ей дали. Вернее, добавку к пенсии. Но жить стало все одно хуже.

И свою пенсию – трудовая жизнь, и добавку к ней – кровушку дедову – всю относил почти Сергунок к култукским бабкам, понавадившимся торговать «катанкой». Их развелось в Култуке, что блох на паршивой собаке.

Жила Арина огородом да козочками. Торговала летом молочком, поила размножившихся в Култуке дачников. Впроголодь жила. В войну и то легче было. В войну всем легче было. Потому что порядок был и надежда. А тут пол-Култука на пенсии бабок своих живет. И спивается на эти пенсии. Грабеж такой пошел, что и ни в какое лихолетье не слыхать было о таком.

Арина спасалась у подруги. Вместе они обсуждали горькие новости и вспоминали былое. Валентинку не брали ни капитализм, ни время. Она, правда, подсохла чуток и стала чистокровной буряткою, изжив все остатки русской крови в своем облике. Маленькая, сухонькая, с острыми бурятскими скулами, она стремительно прорезала пространство своего дворика на коротких коромыслицах ног, везде поспевая и доглядывая. И старика своего держала крепко, и усадьбу в порядке, и судьбу в чести. Иной раз, глядя на нее, Арина вспоминала бабкино: «Нашаманила, бурятская рожа».

– Взбесился бог твой, – словно в мысли ей, отвечала подруга. – Кого ты обидела?! Слова дурного от тебя сроду не слыхала. За что он тебя хлещет-то?! Мало ты перехоронила. От одного алкаша избавилася, другой… ещо чище… Под корень выводит он вас…

– Так уж и под корень! – холодела Арина…

– А чего ж… Одна, как перст, остаешься.

– А у Павла двое.

– Ну дак… Они далеко.

«За Василия это… За любовь к нему», – думала Арина, возвращаясь домой.

Сергунок встречал ее, как правило, распластавшись на полу кухонки. От него сивушно несло перегаром и мочою. Запои его становились все длиннее. Просветы короче. Ариша молилась и плакала. Подавала в церкви «на престол» и заказывала обедни.

– Терпи, – говорил ей отец Владимир на исповеди. – По грехам подается. Так Господь испытывает. Терпи, смиряйся.

Арина согласно кивала седой головою и утирала слезы.

«Время сейчас такое, – думала она, затаскивая пьяного сына в дом. – Что ж, и мы виноваты. Я мать, должна была ездить в Иркутск. А я все с мужем возилась… Про Василия думала. В чем они виноваты?! Это мы виноваты. Не сберегли, не научили. У людей еще хуже… маются. У Лизки скололся парень. А мой еще в тайгу ходит, картошку копает. В прошлом году кабана завалил. Куда я без него? А он без меня?»

Когда Сергунок не пил, он и впрямь помогал матери. И сено косил для козочек, и таежину добывал. И длинными темными вечерами, когда гудел за окнами сквозной лютый култук, было с кем и о чем поговорить у теплой печки. Все же родной человек. И рассказчик, говорун какой…

Весною она постовала, часто ездила в церковь и плакала, плакала, плакала… Сергунок в пост особо запивал в первую и последнюю неделю поста. Так уж его крутил бесноватый. И Арина, понимая это, усиливала молитву. На Благовещенье встала рано и, подойдя к полуживому сыну, все же молвила:

– Сергуня, я в церковь. Ты бы не пил сегодня! Праздник большой. Почти Матерь-то Божию.

Сергей не ответил никак. И мать, вздохнув, вышла.

Утро было апрельское, свежее, с молодым снежком. Наледи зеленели на ручье, но верба уже пушилася, предвкушая Вербное воскресенье. И, стоя на остановке автобуса, Арина изумилась, как точно все у Господа в природе, все в срок. И умилилась весне, родному поселку, празднику. И на литургии плакала и молилась усердно. Из церкви понесла просфору куме Вере. Она жила в Слюдянке, и Ариша часто заходила к ней после церковной службы чаю попить.

Подругам было что вспомнить – проработали вместе с самого техникума. Как с Валентинкою. Вечером Вера не пустила Арину домой. «Сиди-сиди! Наглядишься еще на алкаша своего. Еще наплачешься. Ложись, вон, постелила. Хоть ночку поспи без заботушки». И Арина осталась ночевать у подруги. И спала крепко, сладко, так, как давно не спала. Может, с девичества.

Домой вернулась только к обеду. Зашла на рынок купить омуля к Вербному. Подходя к дому, заметила, что ворота отворены. Вошла и ровно тронулась. Лежит Сашок ничком с бутылкою в протянутой вперед руке. Подскочила, повернула лицом вверх и узнала сына. Сергунок уже окостенел.

Наехала милиция, скорая, набежали соседи. Сказали, что вчера еще помер. Хоронила его без памяти. Не помня как и не понимая, что творится вокруг. Валентинка хоронила. Успокаивала ее: «Спасибо хоть дом не сжег. А то вернулась бы на пепелище». В доме нашли прожженный матрац.

А зачем ей дом-то?!

В это Благовещенье умер Василий. Их в один день с Сергунком и понесли по Култуку. И могилка рядом. Как ни беспамятствовала Ариша, а Варвару увидала. Вдова Василия стояла у края могилы, седая, статная, красиво обрамив голову темным платком. На Арину обернулась и посмотрела долгим горько-жалостливым взглядом.

Отошли помины, и осталась Ариша в пустом, вконец разоренном доме. Ночи были длинны и горьки. Даже Пасха не радовала. Не понимала она одного. Зачем в Благовещенье?! В день, когда молилась со слезами? И подавала «за престол» и обедню служила. Как же не услышал ее Господь? Что ж ему от погибели грешной души-то?

– Не пожалел, – горько покаялась она батюшке.

– А может, как раз пожалел, – урезонил ее отец Владимир.

Но не было душе ни покою, ни ответа.

Она совсем состарилась за последний месяц. И как бы отсырела. Едва брела по култукскому дощатому тротуару. С палочкой. Когда к ней обращались, долго, подслеповато глядела снизу вверх, подыскивая с трудом ответ.

Валентинка, посерьезневшая как-то в несчастьях подруги, вдруг заявила:

– Может, тебя и оставил твой Бог на земле ешо, чтоб ты молилась за своих. А то бы вперед пошла, кто б молился?! Сашка, что ль? Или Сергунок?! Свечи ба некому поставить было! А ты вот их отмаливай. Отоспалися на тебе вволюшку…