Анна Мар - Женщина на кресте [сборник litres]

Она дотащилась до площадки, сплошь заросшей цветущими розовыми кустами, к которой вел подъем из камней. Часто камни обрывались и с шорохом катились вниз. Для того, чтобы увидеть серебристую полоску моря и мачты пароходов на пристани, стоило только встать, но она сидела с тупым, безучастным видом.

Потом крики татар стали раздражать ее, и она пошла к себе в отель, часто спотыкаясь на белые, мяпие от пыли камни.

Две дамы в длинных старомодных накидках повстречались с нею. Онё живо оглянулись на Мечку.

– Эмця, ты помнишь ее…

– Я думаю. Ксендз Иодко…

– Этакое паскудство!..

– Точно нет других мужчин…

Мечка не ускорила шага. Столько раз она уже слышала эти грубости! Ничто уже не могло тронуть ее. Ночью у нее был припадок и кровохаркание.

Дни тянулись медленно, страшно медленно. Ксендз Иодко имел мало надежды на отпуск. Но разлука истомляла их, и часто в письма они вкладывали чересчур много боли и горечи.

Однажды на вечерне в костёле Мечка с изумлением увидела епископа, – епископа, с которым обедала в обществе ксендза Лоскуса.

Народу почти не было. Солнце горело на колоннах ковчега, на пальмах, у алтаря, на одной части скамеек и разогрело дерево. Вилась редкая, золотистая пахнувшая пыль. Вместе с органом пело несколько голосов. Епископ в кресле внимательно читал свой молитвенник, слегка склонившись на руку. Красный шлейф обвивал его ноги. Изредка он поворачивал голову в сторону молящихся, и тогда на бледном лице сверкали большие черные глаза. Несколько тучных, немолодых ксендзов чинно сидели напротив.

У Мечки сделалось сердцебиение от волнения и слабости. Она смотрела на епископа восторженными, набожными, восхищенными глазами. Экстаз обожания охватил ее. Ах, эта церковность, эта видимая религиозность, эта внешность Бога! По окончании службы епископ разговаривал в сакристии с настоятелем.

Мечка пошла туда и стояла в кучке прихожан, почтительно созерцавших епископа.

Его преосвященство делал изящные жесты и улыбался. Улыбка у него была обязательна и полна живости, насмешливые, умные большие глаза остановились на Мечке. Неожиданно для себя самой она наклонилась. Сакристиан, мальчики и прихожане отодвинулись в сторону.

– Я видел вас где-то? – сказал епископ, глядя на неё чуть-чуть вниз, так как он был очень высок ростом.

– Я была на обеде в честь вашего преосвященства при ксендзе Лоскусе… Ваше преосвященство говорили со мной.

И, не ожидая его слов, добавила с тихим отчаянием, забывая, где она:

– О, с тех пор все изменилось!

Епископ смотрел на нее еще внимательнее.

– Я забыл вашу фамилию, – пробормотал он.

Она назвала себя, чуть усмехнувшись.

Лицо епископа не дрогнуло. Но она знала, что он сейчас же вспомнит, ксендза Иодко, доносы и всю грязь, которой в прошлом году облили Мечку. Казалось, он ждал от нее чего-то.

И она, действительно, сказала ему со смелостью человека, которому нечего выигрывать и нечего терять:

– Я никогда не верила в Бога, но я хотела верить. На это я затратила лучшие годы своей жизни. Бог не услышал меня. Теперь мне осталось немного жить… да, немного… Я хотела бы умереть католичкой. Я хотела бы перед смертью обладать Богом, хотя бы на мгновение перед смертью… в последний раз.

С еле уловимым беспокойством, с тонкой улыбкой, со смесью недоверия, печали и участия епископ ответил:

– Молитесь.

Покуда Мечка склонилась перед ним, он отошел. Его шлейф поволок за собою виноградный листок, залетевший из двери. Епископ уехал на автомобиле.

Мечка вернулась в костёл, где солнце горело уже не на алтаре, а на хорах. Она начала беззвучно рыдать, думая о ксендзе Иодко и чувствуя, как ее сердце разрывается от горя.

С тех пор она часто мысленно обращалась к епископу. Она жалела, что не могла решиться и написать ему. Впрочем, это было безумие, слабость, отчаяние, желание утолить жажду в сухом месте или сделать квадрат из треугольника. К ее исповеди епископ должен был отнестись дурно. Разве не был он тем же ксендзом? Конечно, эти детские мечты были лишь следствием ее отношения к нему, восторженного, преувеличенно-восторженного, почти идолопоклоннического.

С нею сделаяось несколько обмороков. Она призвала доктора. Тот выслушал ее, сложил золотые очки в чехол и сказал:

– У вас есть родные?

– Нет.

– А близкие люди?.. Друзья?

– Да.

– Пошлите им телеграмму.

Он пожал плечами, крайне недовольный сам собою.

Мечка улыбалась.

– Я бы вам советовал лечь…

Он уехал. Она пошла в костёл и исповедовалась у молодого настоятеля. Он ничего не понял, и через ее голову в решеточку рассматривал молящихся. Она причастилась на другой день с тем же ощущением душевной пустоты, как в Женеве.

Но ведь ей нужно же было приготовить себя к последней исповеди… последней исповеди у ксендза Иодко. И она послала ему телеграмму.

Да, теперь уже было трудно ходить, и она половину дня лежала на веранде, изящно одетая, очень ясная, с умом, странно-просветленным.

Теперь она уже не сомневалась, что конец ее близок.

И как раньше о счасте, так и теперь о смерти она думала:

«Никогда не предполагала я, что смерть так нежна!».

А о ксендзе Иодко:

«Мне пора умереть. Я его чересчур замучила. Он устал».

Ксендз Иодко приехал в сумерки. Что-то сразу оборвалось в ней, когда она увидела его сутану и пальто с пелеринкой. Крупные слезы лились у нее из глаз.

Она схватила его голову, повторяя с болью и ужасом:

– Как ты изменился! Как ты изменился!.. О, у тебя совсем седые волосы…

И так как он молчал, она прошептала:

– Я боюсь, что я только скверная мечтательница. Я не думала… ты поверишь?.. я не думала, что нам так тяжело будет расставаться.

– Кто отпустит тебя одну? – спросил ее ксендз Иодко.

Он посмотрел ее рецепты, лекарство. Он поговорил по телефону с врачом. В сущности, все было тоже, что и прежде, только она чересчур ослабла.

Чтобы отвлечь ее от тягостных мыслей, он рассказывал ей пустяки. Мечка слушала его рассеянно.

Потом сказала:

– Как я счастлива, что ты приехал вовремя… Ну, да… вовремя… Ты выслушаешь мою исповедь…

Он погладил ее прозрачные руки.

– У меня нет теперь ни веры, ни надежды, у меня только любовь к тебе, Мечка…

Она посмотрела на него с раздирающей тоской:

– Не подумай, что я мало люблю тебя…

Ксендз Иодко сам зажег две свечи, вынул кружевную комжу и лиловую стулу. Потом он выслал сакристиана из комнаты.

– У тебя душно, – сказал он.

И открывая окна:

– Вечернее солнце радует.

Мечка смотрела на ксендза Иодко. Он был снова ее духовником, снова для нее только ксендзом в его белой комже. Он казался ей выше ростом и прекраснее, чем когда-либо.