Натан Энгландер - Ужин в центре Земли

— Мне есть о чем тревожиться?

— Они не заразные. Это затруднения этического свойства.

— Этического?

— И самое-то главное, что у меня нет этических затруднений. Все дело в том, что я попал в передрягу из-за своей попытки исправить мир.

— Звучит дико.

— Пожалуй, — соглашается он.

— Звучит, как будто ты pazzo. Псих. Здоровые люди такого не говорят.

— Пожалуй, — повторяет он.

— И что, ты мне не расскажешь? Когда у нас все так с тобой мило, и я практически тут живу, и мы с тобой делаем то, что мы делаем?

Она смотрит на Z, но он стоит с непреклонным видом: мол, нет, не расколюсь.

— Так, хорошо. — Она разглядывает его, изучает, делает выводы. — На жилье наркодилера тут не похоже, точно могу сказать. Даже плохонький живет на более широкую ногу. И я знаю, что ты не в мафии: как это бы выглядело, я тоже себе представляю. — Она прищуривается и обводит взглядом квартиру, а потом опять смотрит на него в упор. — Нет, оружием ты не торгуешь.

— Это по квартире видно?

— Да, — отвечает она. — Потому что я встречалась с человеком, который продавал подводные лодки. Ты бы видел, какое у него жилье!

— Ты встречалась с торговцем субмаринами?

— Сейчас не об этом речь. Сейчас речь о тебе: вот ты такой любящий, такой добрый, и притом что-то тебя изнутри гложет, ты секретничаешь и прячешься. Если у нас начинается любовь… У нас любовь или как?

— Любовь, — отзывается он.

— Здорово. Тогда я хочу знать прямо сейчас, чем ты занимаешься.

Z хочет что-то сказать, но не успевает он вымолвить слово, как она, уперев ладони в бока и поджав губы, качает головой. Заранее ему не верит.

— Нет, — говорит она. — Я уже вижу, что ты сейчас начнешь заливать. А мне нужна правда. Если ты намерен быть со мной искренним, давай прямо сейчас, или я пойду. Меня этому научили отношения с субмаринщиком. Жаль, поздно научили.

Z уже не может себе представить существование без нее. Не только любовь, но и нестерпимость одиночества, которое часто пугало еще сильней, чем все остальное.

Как же ему хотелось ей рассказать! Как же хорошо ему от этого стало бы! Просто вообразить себе это облегчение — уже заплакать можно.

Z делает глубокий вдох. Официантка, истолковывая это как признак искренности, расслабляет тело и опускает руки.

— Это то, что я думаю, да? — спрашивает она.

— Что ты думаешь?

— Еще более сумасшедшая вещь, чем я предположила вначале, — говорит она. — Верно? Я только одно могу подумать про жилье, где нет никаких личных примет, и про человека, который рассказывает только байки из времен своего детства и юности. Ты шпион? Да?

— Вроде того, — маловразумительно отвечает Z.

— Вроде того?

— Слово. Его неверно употребляют. — И, пытаясь умиротворить ее, Z добавляет: — В смысле, в разговорной речи.

— Итак, ты не простой шпион, а продвинутый, которого заботит словоупотребление?

— Для меня шпион — это человек, который работает против своей страны. Этого я ни за что не стал бы делать. Это измена. Или, скажем так, нехорошая измена.

— А бывает хорошая?

— Нет, хорошей не бывает. Но в иных обстоятельствах у чего-то нехорошего может быть здоровая суть.

— Так ты шпион или нет?

— Я агент. Будем так говорить.

— Кому ты агент?

— Не кому, а чей.

— Ты слишком придирчив для человека, который просит колоссального понимания у новой женщины в своей жизни.

— Извини. Излишняя пунктуальность в стрессовой ситуации. Знаю это за собой.

— Раздражает.

— Я ведь извинился.

Официантка опять упирается руками в бока и, постукивая ногой, разглядывает Z по-новому — как шпиона.

— Все равно дурдом какой-то, — говорит она. — Но хоть что-то прояснилось.

И, произнеся эти слова, в которых Z слышит нечто обнадеживающее, она целует его хорошим, долгим поцелуем.

Сирена возвещает наступление шабата, и Рути кричит своему нерелигиозному сыну, чтобы выключил телевизор.

— Иди к себе в комнату и смотри там на компьютере всякую чушь, — командует она. — И надень к ужину рубашку с пуговицами.

Рути зажигает свечи на крохотном разделочном столике у раковины. Стол они с сыном таскают на балкон и обратно в зависимости от летнего солнца и зимних дождей, поэтому свечи, которые в шабат нельзя перемещать, горят у нее на кухне.

Рути делает руками положенные движения вокруг огней, а затем прикрывает ладонями глаза для благословения. Когда оно произнесено, приходит время материнских просьб.

Вначале она молится о здоровье и благополучии сына. Затем молится за Генерала. Пусть он отыщет путь обратно. Пусть довершит начатое. Пусть вернется и поведет страну к безопасности и постоянству окончательных границ, к миру, который откроет Израилю дорогу в будущее, как бы ни полыхало пламя в окружающих странах. Она добавляет молитву за несчастных детей в этих странах и молитву за родителей, которые оберегают их. Она просит и просит, но потом окорачивает себя, возвращается молитвенно к сыну, чтобы, приглашая шабат к себе в дом, не превысить недельную квоту просьб.

Может быть, первый раз в жизни Генерал имеет возможность посидеть у себя в укромном кабинете и почитать газету в мире и спокойствии — только вот выстрел мешает, кружит и кружит, как игла проигрывателя.

Этот звук — он, кажется, никогда не уйдет.

Генерал резко поднимается, как по сирене воздушной тревоги, миски с его колен летят на пол. Генерал бежит наружу, огибает бочку с горящим мусором, его собаки возбужденно несутся вслед.

Бежит по пыльной дорожке к приоткрытым воротам, минует их, вылетает на дорогу. Стоит посреди нее, еще не потный, несмотря на жару, организм еще не отозвался на его бешеный бросок. Генерал кричит, зовет сына. Выкликает имя мальчика, хотя мальчик — тут, рядом. Его сын, тот, кто должен остаться после него, тот, ради кого все его битвы, сейчас и в прошлом, даже до рождения этого ребенка.

Вот он лежит с пулей в голове, а рядом — заветное османское ружье.

Ложа, отделанная слоновой костью, покрыта пылью и залита кровью, и все равно Генерал видит, какое это сокровище. Два сокровища, думает он на бегу, подхватив своего раненого, и умирающего, и уже мертвого сына.

Уже сейчас ему ясно: отцу пережить такое — это немыслимо. Сграбастать в охапку то, чего не может быть, и прожить после этого хоть секунду?.. Тут что-то не так, неверно. Генерал прижимает к себе окровавленное тело мальчика и внимательно оглядывает все вокруг. Да. Что-то в его вселенной пошло криво.

Фарид вяжет последний узел и кончает убирать грот. Вечер прекрасный, и он никуда не торопится.

Джошуа ждет его на пристани.

— Мне очень понравилось сегодня, — говорит Джошуа. — Я уверенней себя чувствую — не знаю, насколько это важно.