Натан Энгландер - Ужин в центре Земли

Более, чем что-либо, ему ставят в вину Кибию, и Кибию он припоминает, сидя у себя в укромном кабинете и прихлебывая чай из чашки, стоящей на египетском медном подносе, из которого Лили сделала столик.

Он высчитывает в уме: четырнадцать лет прошло после Кибии, почти ровно четырнадцать, сейчас октябрь, как тогда.

Лишь теперь, в 1967 году, после чудесной шестидневной победы, к нему снова начали относиться как к герою. Четырнадцать лет не смели. Вот сколько времени понадобилось, чтобы его пригласили обратно в свой круг.

Что там их Лазарь четверодневный, думает Генерал. Четырнадцать лет — вот воскресение.

В Кибии он стер с лица земли немалую часть деревни.

Из Кибии он вернулся, не потеряв ни одного человека.

Потом — звонок от Лавона. Никаких поздравлений от министра обороны. Никакой благодарности за успешную операцию — за самую смелую, за самую рискованную из всех, какие осуществило юное государство. В трубке он услышал только: «Что ты наделал?»

Массовое убийство, сказал Лавон. Женщины и дети. И опять: «Что ты наделал?»

Генерал находит Лили снаружи, она чистит лошадей. Кормит свою любимицу яблоками и морковью, а Генерал тем временем объясняет жене:

— Похоже… — так он начинает, — похоже, арабы прятались в домах. Женщины и дети — так говорят.

— Только женщины и дети?

— Среди погибших их было много. Арабы всегда раздувают цифры, в общем, они утверждают — шестьдесят девять всего. В сумме.

— Трагедия, — говорит она. — Бесконечное, кровавое «око за око».

— Это так, — соглашается ее муж. — Да, это так.

Бен-Гурион почти сразу, обращаясь к прессе, выступил с отрицанием. Отрицая его , старик сказал всему миру: «Самосуд, вот что это было! Это наши несчастные евреи из арабских стран и наши евреи, пережившие Холокост. Они живут около границы и без конца подвергаются нападениям. Что я могу сделать? Они берут отмщение в свои руки. Мы не сумели их удержать».

Генерал знал, что мир расценит это так же, как он, — как нелепость. Разгневанные гражданские лица с минами и минометами? Разозленные израильские землепашцы вторгаются в темноте на иорданскую территорию, имея с собой достаточно взрывчатки, чтобы снести всю деревню, построенную из камня? Глупая ложь. Как мог старик не понимать, чт о повлечет за собой такое заявление?

Бен-Гурион зовет его к себе домой в Сде-Бокер — в кибуц в пустыне Негев. Он приглашает Генерала в свое простое жилище, там он сидит на своей узкой кровати, человек монашеского склада, как многие основатели государств. На премьер-министре нижняя рубашка и укороченные брюки. Он сумел усесться, скрестив под собой ноги, — гибкий старый Будда.

— Расскажи мне, — говорит Бен-Гурион. — Расскажи про ту ночь.

Генерал молчит. Тогда премьер слезает с кровати, сует ноги в сандалии.

— Пошли пройдемся.

Генерал понимает мгновенно. Есть вещи, которые легче обсуждать, глядя вперед, а не друг другу в глаза.

Они молча доходят до самого края поселка, встают бок о бок и смотрят с обрыва в пустынные дали. Старик говорит:

— Тут меня похоронят. Представь себе, как будет выглядеть Негев через сто лет. Представь себе, что стоишь у моего надгробия, а все перед тобой — в цвету.

Генерал устремляет взгляд поверх вади и столовых гор в громадное голубое небо. Уставившись в одну дальнюю точку, рассказывает старику обо всей операции с самого начала, объясняет, как они преодолели оборону вокруг самой деревни, как первым делом обстреляли Кибию и соседнюю деревню Будрус, она южнее.

Объясняет, как он подъехал к дому, в котором устроил той ночью командный пункт и пил горячий кофе, налив себе из финджана на плите.

Он знает, что старику нужен оперативный анализ, тактические подробности.

Покончив с этим, Генерал рассказывает ему про старинный фонограф. Про то, как он отправил двух солдат и позвал радиста.

Фонограф в деревянном ящике стоял на почетном месте у стены.

Он признаётся старику, что, хотя момент был самый неподходящий, его поразила мысль: человек запросто может упустить из виду то, что у него прямо перед глазами.

Генерал приказал радисту завести пружину. И первым, что они услышали, был бессмысленный треск иглы, бегущей по пустой середине пластинки; звук, который шел из рупора, был всего-навсего шумом.

Он рассказывает Бен-Гуриону, как велел радисту поднять крышку и передвинуть иглу. Радист повиновался — приказ есть приказ.

Генерал сказал ему: «Давай послушаем последнюю песню этого дома».

Они стояли там, говорит он Бен-Гуриону, и слушали, как самый красивый голос на свете поет по-арабски.

И тут начали возвращаться подрывники, разматывая свои катушки с проводами. Они пятились, согнувшись, как будто кланялись домам, которые вот-вот будут разрушены. А Генерал тем временем стоял в дверях, пластинка играла, голос был еле слышен из-за шума разогревающихся моторов.

Подбежал первый солдат с несколькими подрывниками.

Старик — он слушает Генерала внимательно — переспрашивает:

— Первый?

— Их было двое. Первый и второй. Первый — с прорехой в гимнастерке. Я ему еще раньше приказал вернуться и заняться этим домом тоже.

Генерал наблюдал, как споро они работают, размещая в комнате взрывчатку. Да. Он неплохо их обучил.

Генерал снова завел фонограф и, ожидая у входа, отступил в сторону, чтобы дать возможность ввинтить последний заряд в дверную стойку, на которой черточками отмечали рост детей. Когда песня была допета, игла пошла по пустой дорожке, и в рупоре зашипело, затрещало в ритме сердцебиения.

— И тогда, — говорит он старику, — я скомандовал радисту. Он передал мой приказ, и последние из нас расселись по джипам и грузовикам и покатили обратно.

Генерал поворачивается к старику — тот смотрит в простор пустыни.

— Тут-то мы и сравняли Кибию с землей.

Генерал в своем кабинете откидывается на спинку кресла и думает об этой пластинке. Он так жалеет, что не взял ее с собой, словно она дороже всех его трофеев со всех войн.

Этот чудный голос Генерал слышит прямо сейчас, как будто он поет ему в самые уши. Вначале голос, а затем безгласность, которая приходит ему на смену, шорох иглы, бороздящей тишину, живущую за пределами звуковой дорожки.

Этот тихий промежуток, Генерал знает, вот-вот будет разорван грохотом, который прокатится по полям. От ожидания у него стало тесно в груди.

Пока тишина еще при нем, он вспоминает, что сказал ему старик. Вспоминает и видит: стоя перед ним, Бен-Гурион делает глубокий вдох, вбирает в себя сухой горячий воздух пустыни. Генерал смотрит, как старик поворачивается спиной к панораме и пускается в обратный путь — в кибуц с его приземистыми домами и клочковатой выжженной травой между ними.