Жорж Старков - Анархо

Немолодая женщина с бесцветными глазами нависала над столом, роняя в тарелку, убежавшие от хомута резинки, плохо прокрашенные пряди с пробивающейся срединой. В свои пятьдесят девять Елизавета Аркадьевна Ларионова выглядела ровно на свои годы. Как остающийся в рабочем строю пенсионер, у которого ещё достаточно сил и стремления к только ему ведомому. В строгом образе не сломленного современной системой образования школьного учителя всегда чувствовалась какая-то сила, особый стержень, выплавленный в советском горне. От стройной рослой женщины веяло стойкостью, несмотря на то, что, на самом деле, этой самой стойкости хватало, зачастую, только на заботу о чужих детях.

Но такой она казалась обычно. Сейчас в женщине с потухшим взглядом сложно было угадать осанистую учительницу. Остывшие макароны с переваренной сосиской отсутствующе ворошил вилкой совершенно потерянный и даже, кажется, потерявшийся в ныне бессмысленном пространстве человек.

— Привет, мам… — легко тронул её плечо Лидс и опустился на стул.

— Привет, Миша, — хрипло прошептала она.

— Чего в темноте сидишь?

— А какая разница?

— Да, никакой… — согласился старший сын, стрельнув глазами в бутылку водки. — Выпиваешь?

— Не получается, — пожала мать осунувшимися плечами. — Одной не выходит. Компанию не составишь?

— А надо?

— Надо… — кивнула Елизавета Аркадьевна и пододвинула бутылку сыну.

Тот едва уловимой полуулыбкой поджал губы, отвинтил хрусткую крышку, достал из кухонного шкафа вторую стопку.

— Послезавтра похороны, — уставившись в вечереющее застеколье улицы, поделилась мать. — Ты приходить собираешься?

— Ну, а как ты думаешь?! — хмыкнул сын, разливая по рюмочкам пожененный с водой спирт.

— Да откуда же я знаю… У тебя же вечно дела, вечно выезды эти твои…

Она обняла пальцами тоненькую стеклянную ножку и опрокинула венчающую её чашу в рот, чуть поморщилась. Лидс секунду промедлил и сделал то же самое.

— В милиции экспертизу провели, — снова пододвинув сыну рюмку, обронила мать.

— В полиции, — поправил Лидс, послушно начислив по тридцать грамм снова.

— Да, какая разница… — отмахнулась Елизавета Аркадьевна. — Дибензо… В общем, наркотики нашли.

— Какие ещё наркотики?

— Пойди, спроси… Ты же в этом разбираешься.

— Не говори ерунды, — тихо взъершился Лидс. — В чём я разбираюсь?!

— Ты у нас «подорожник», нет?

— Ты на что намекаешь?

— Ни на что… — резко влила в себя водку мать. — Ты провел с ним всего сутки. Всего сутки! Урод… — исказилась она в лице, глянув на старшего сына помирающей от бешенства старой самкой. — Я говорила ему, что ты и твои отморозки — просто шваль уличная. Но, нет! Это же брат! Это же просто футбол…

— Ты совсем рехнулась на старости лет! — хлопнул ладонью по столу Лидс, подкосив не ждавшие встряски рюмочки. — Ты думаешь, что ты несешь?! Я никогда…

— Что никогда?! — внезапно потерявшим все, даже незначительные оттенки голосом, еле слышно прохрипела женщина. — Пошёл вон отсюда, ублюдок. Пока я тебя ментам не сдала.

— Как благородно… — только и прошипел Лидс.

— Не хочу грех на душу брать… Лучше уж пусть тебя в подворотне прирежут, как на роду написано. А я… — она осеклась, подняла завалившуюся на бок рюмочку, налила под самый ободок, не кривясь, выпила. — А я не хочу тебя больше видеть… Если моё слово для тебя ещё что-то значит — ты не осквернишь Лёшины похороны свои присутствием.

— Ну, тогда прощай? — оборвав длинную паузу, выдавил из себя Лидс.

— Прощай… — прохрипела мать, уже в спину единственному живому сыну.

Лидс остановился у двери лишь на несколько мгновений. Подушечками пальцев едва слышно прошуршал по грубому дерматину дверной обивки. Облокотился плечом на чуть покосившуюся лудку, положил большой зубастый ключ на сиротливо утроившуюся в уголке тумбочку… Хотелось уйти в свою комнату, залезть в кровать, накрыться одеялом, зажмуриться, досчитать до ста и обратно. Чтобы после открыть глаза и выйти в новый чистый мир, где события последних двух дней развеются в порывах игривого ветра дурным полночным мороком. Жаль было, что ни комнаты, ни кровати, ни одеяла теперь нет. А значит и магии не будет. Негде ей быть. Не на осенних же улицах, которые совсем не верят в сказки. Лишь коряво выписывают на растрескавшемся асфальте одну только суровую правду. Правду о том, что мир сам волен выбирать себе героев и злодеев, зачастую просто наугад, ткнув пальцем в подёрнутое вечерними сумерками небо.

Пустынность заброшенного миниатюрного скверика встретила звенящей прохладой мороси. Капюшон укрывал коротко стриженную голову, но вовсе не защищал от заползающей везде и всюду промозглости. Податливый металл крышки полетел в сторону и губы впились долгим поцелуем в горлышко плоской двухсотграммовой бутылки дешёвого коньяка. Спиртное струилось внутрь пресной влагой, не желающей проталкивать вглубь застрявший в горле ватный ком.

Злость обвивалась объятиями с обидой, горечь пыталась излиться водопадом, но лишь выдавливалась редкими, почти незаметными каплями. Сначала настало брата, теперь ещё и матери…

Лидс никогда не чувствовал себя любимчиком. Даже когда был единственным ребёнком во вполне себе благополучной семье. Когда отец ещё не оставил их, когда всё казалось хорошо. Даже тогда ощущал некую отрешённость. Тянулся к матери, но получал лишь сдержанную похвалу, когда старания приносили успех. И, напротив, удостаивался жгучего осуждения, когда что-то не получалось. Отец казался гораздо мягче. Всегда старался поддержать, помочь, но, всё равно, находясь на расстоянии. На расстоянии, даже когда был близок настолько, что его ровное дыхание оседало живым теплом на тонкой детской коже.

А потому, когда пришло время, улицы показались более любящими. Жестокими, не позволяющими учиться на чужих ошибках, а лишь снисходительно разрешая извлекать уроки из своих. Они раз за разом рвали плоть бесстыдно острыми гранями постамента своей особенной науки. Науки простой и честной… Правдивость в каждом ударе. Мудрость в каждом падении.

Лидс сжал кулаки. Добела. До скрипа фаланг. В последний раз прильнул губами к округлости горлышка и зашвырнул пустую бутылку в руины некогда по-античному прекрасной ротонды. Лёгкие кроссовки уверенно отсчитывали метр за метром. Лидс знал куда идти. Знал где можно найти ответы, на главный вопрос: почему жизнь так безалаберно пустилась под откос?

Свежевыкрашенная подъездная дверь пискнула электроникой магнитного замка и распахнула свой зёв. Ждать пришлось всего пятнадцать минут. Пожилой мужчина с мелкой кудрявой псиной на поводке одарил прошмыгнувшего мимо молодого человека недоверчивым взглядом и, что-то буркнув, удалился в мелкую морось.