Жорж Старков - Анархо

Серая неправильность пластикового прямоугольника нервно вертелась в пальцах. Оборот, ещё оборот и ещё… Барбер уже хотел было сам набрать Шарика, чтобы всё же не полагаться на изменчивую исполнительность Бэкхема, как до слуха донеслось диссонирующее, совсем безтраурное.

Двое парней, наверное чуть младше его самого, бесстыдно громко гогоча, уселись метрах в десяти, шумно, с «чпоком», откупорили пиво. Они смеясь жили своим временем. Наслаждались отведёнными минутами, вовсе не горя желанием делить с кем-то угрюмость задумчивости, неспешную растянутость размышлений, пресность обыденности. Они просто жили…

— Можно потише? — не оборачиваясь, попросил Барбер, листая телефонную книгу.

В ответ долетела недовольная басистая невнятица, уже через пару секунд снова переросшая в молодецкий хмельной смех.

— Потише можно?! — гаркнул Барбер, уже нажав кнопку вызова.

— Ты чего такой серьёзный? — донеслось от расплывшихся в кривых улыбках пришельцев.

Зелёный пластиковый совочек в очередной раз уверенно вгрызся в песок и, преисполнившись, выпрыгнул оттуда, возвещая о своей победе жёлтым сыпучим фонтанчиком. Стенки крохотного котлованчика бессовестно осыпались, но «генподрядчик» старался быть прилежным и раз за разом возвращал примитив детского орудия в ямку. Казалось, ещё чуть-чуть и глубина будет ровно на полную длину совочка. Но тут отец одёрнул, как-то неестественно улыбнулся, бросил коротко: «Ваня, пойдём домой».

Перебирая неуверенными ножками, малыш всё же с глубочайшим сожалением оглянулся на безвременно оставленный «объект». За нещадным бортиком песочницы его было совсем не видно. Зато на детский ясный взгляд попались двое дяденек. Один кручинно держался за голову, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, грозясь упасть со скамейки. Второй полулежал, неестественно развалившись в шушукающейся жужалке и сплёвывал красное и тягучее.

— А чего они? — пролепетал Ваня, задрав вверх крохотную мордашку, уставившись на отца требующим ответов озёрным взглядом.

— Устали, — не оборачиваясь в направлении оттопыренного детского пальчика, пояснил Барбер. — Просто устали…

Тёмный балкон давил своей обшарпанной камерностью, а сигаретный дым снова вползал в лёгкие, пока супруга, под лепет двухгодовалого малыша, меняла миниатюрный непромокаемый комбинезончик на домашнюю, столь же крохотную, лёгкую одежонку. Так было всегда. Пока мать переодевала Ваню после прогулок, тот старался во всех подробностях поделится тем, что было и что будет, если мама вдруг захочет в следующий раз присоединиться. Но она не хотела. Почти никогда.

Сигарета недовольно уткнулась краснеющим рыльцем в чернь старой пепельницы. Последние струйки дыма шумно вырвались из лёгких, взобрались на пролетающие мимо невидимые потоки и, безжалостно теряя кудлатость, устремились в неизведанные дали.

— Ты что, совсем охренел?! — раздалось сзади холодно, даже жестоко.

— Ты о чём? — не оборачивать, вопросил Барбер, со вздохом потянувшись за новой сигаретой.

В последние пару лет задушевность разговоров с женой сводилась к хладности осыпающихся на бесчувственный камень упрёков, колкой ядовитости замечаний, опостылевшей пресности констатаций, из ряда: «Мы не можем себе этого позволить…» Барбер никогда не думал, что Оксана, его кроткая Оксана, его «солнечная девочка», воплотится карикатурностью самых пошлых старых анекдотов про семейную жизнь. Грустных анекдотов. Такие, как показала жизнь, тоже бывают.

— О том! — хрипло, с отчётливой ссутулившейся ненавистью отозвалась жена. — Ты что!? Ты драку там устроил?! На детской площадке! Ну, ты и мразь… При сыне-то. Хочешь, чтобы он таким же уродом, как и ты вырос?! Да, если бы…

— Рот закрой! — сквозь зубы, чуть осипше прошипел Барбер.

Хотя, конечно, было бы неимоверно наивно полагать, что наказ будет воспринят, как нечто большее, чем просто набор звуков. Оксана осыпала его голову чем-то горьким и дурнопахнущим. Кажется, даже проклятиями. И это несмотря на то, что чемоданы были собраны, гостиница оплачена, а загодя купленные билеты лишь ждали вечера, чтобы прыгнуть в равнодушные руки проводницы. Абхазия уже простиралась приморским нетерпением и готова была раскинуть тёплые объятия на целых две недели. И, тем не менее. Тем не менее…

Барбер давно научился пропускать всю скверну мимо ушей. Оставалась лишь она — некогда столь нежная Оксана, с перекошенным в презрительной злобе лицом. Длинные прямые светло-русые волосы раскачивались словно маятник, когда та, выплёвывала очередную струю жгучего, но бессмысленного яда. Раньше, казавшиеся большими и бездонными, серые глаза, то глумливо щурились, то распахивались непозволительно широко, словно истерика и злоба вот-вот выдавит их из орбит. Тонкий, чуть задранный в концу носик то и дело брезгливо морщился, а чуть бледноватые губы вытягивались в тонкую бесчувственную линию — словно рисуя кардиограмму того, что некогда ошибочно называлось любовью.

Всё это уже успело породить унылую привычку — Барбер никогда, возвращаясь домой, сразу не раздевался. Так было удобнее. Ведь, накинуть куртку и нырнуть в обувь — это так скоро. Вот и теперь, преследуемый вязко тянущимися упрёками и оскорблениями, что семенили сзади по бетонным подъездным ступеням, в сознании ютилась столь упрямая мысль — скоро нелюбовь заберёт всю душу, оставив в пустоте лишь иллюзорность фантазий. Иллюзорность того, что даже у тех, кто скрепил свои судьбы глупостью почти детских решений, может что-то получится. Хотя, маленькое чудо, что ещё десять минут назад ковырялось в песочнице, ошибкой вовсе не казалось. И, всё же. Всё же…

Несколько худосочных пачек небольших листовок, звонко шлёпнув, распластались на столешнице. Белизну шапки каждого листка венчала намеренная наляпистость темноты чернил, стекающаяся в слово «сопротивление». Ниже бежали ровные многоножки строчек помельче. Среди прочих, аккурат посреди листка, выделялась чернеющим жиром цитата: «Если бы люди знали и поняли, как работает банковская система — революция наступила бы раньше завтрашнего дня. Генри Форд».

Тонкие, но цепкие пальцы ослабили хватку на термозажиме, бережно отложили «паяльник» в сторону. Теперь горло пластиковой бездушности небольшого пакета было вовек передавлено и бурая жижа перекатывалась в упаковке, без права на досрочное освобождение. Только по звонку. Только по решению судьи…

— Жалко малого… — уже, в который раз, вздохнул Шарик.

— Жалко, — послушно согласился Бэкхем. — Хорошо, что мы его почти не знали. Было бы вообще тошно. А так, вроде бы как, и не здесь и не с нами…

— Да… Хотя, даже стыдно почему-то.