Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Нашел я его в трюме, он лежал на соломе и в страхе сказал:

— Нас заливает, здесь полно воды.

И верно: как только корабль зарывался носом, через какую-то щель, которая обычно находилась над ватерлинией, в трюм хлестала вода. Гробы еще стояли на месте, но было ясно, что они вот-вот поплывут. Я заглянул в испуганные глаза актера и не стал прислушиваться к его проклятиям и ворчанию — не потому, что боялся воды, которая заливала трюм (раз уж он боится, значит, мне можно не бояться), просто мысли мои были заняты другим: может, мы не сбились с курса, может, Херцог нарочно разыграл для своего фильма такую комедию. Но тогда и команда корабля должна быть с ним заодно. А вяжется ли такое допущение с испуганным возгласом усатого рулевого: «SOS передать никогда не поздно»? Однако Джон тоже некоторое время стоял за штурвалом, и Херцог вполне мог его обработать, без ведома его товарища. Я вновь взобрался по узкому трапу на палубу, чтобы успокоить бунтующий желудок, но снаружи царил собачий холод. И все же я смог достаточно долго пробыть на ветру, чтобы спросить усатого рулевого, который все еще возился с парусами, нормально ли, что в трюм поступает вода.

— Ничего страшного, — сказал он. — Всегда можно откачать.

— Вы хоть примерно представляете себе, где мы находимся?

— Нет, мы вконец сбились с курса. Надо как можно скорее подойти к берегу: корабль не рассчитан на плавание в темноте.

— Как это?

— У нас нет навигационных огней.

Уже далеко за полночь до меня дошел смысл этих слов. Было очень темно — хоть глаз выколи. Лишь иногда из-за облаков выглядывал серп месяца и освещал волны, немного улегшиеся к этому времени. Я уже не мог сидеть в помещении, как оттого, что мой желудок не терпел больше ни секунды пребывания в темном трюме, так и оттого, что мне было страшно, действительно страшно — и я хотел глядеть опасности в глаза. Мы ведь не одни плыли по темному морю. Тут и там светились зеленые, красные и белые навигационные огни других кораблей. Мы находились либо недалеко от берега, либо на оживленной трассе Северного моря, все было бы ничего, но в любой момент нас могли протаранить: если бы к нам приблизился большой корабль, мы не смогли бы ни уйти от него, ни уклониться в сторону. Да, оставалось только надеяться, что носовая волна отбросит наш парусник прежде, чем на него налетят. К моему страху примешивался озноб, такой озноб, о котором думаешь: мне теперь всегда будет холодно, даже если я заберусь под шерстяные одеяла или в горячую ванну, все равно не согреюсь. Время от времени я пытался чуточку отойти в трюме, где съемочная группа оккупировала мешки с соломой. Но там стоял такой густой рвотный запах, что от него одного мой желудок начинал бунтовать. А Херцог тем не менее все говорил, говорил, читал в полутьме что-то вроде проповеди Йонатану и дремлющим на соломе людям, которые то и дело садились, потому что их тошнило.

— …И только тогда тебе станет ясно, чего ты стоишь. Идти до конца, чтобы узнать, достаточно ли в тебе храбрости познать себя, определить, что тебе по силам. Вот в чем весь смысл, вот в чем ценность нашего прыжка в море. Дело не в фильме, не в героических поступках, а только в том, чтобы научиться мужеству и узнать, кто ты такой и что ты можешь.

— Да, — сказал Йонатан, — но было слишком холодно для подобных выяснений.

— Mut mußt du haben und nicht feige sein [74] Отважен будь и смел, не зная страха (нем.) . , - вдруг прокричал Херцог.

Лампа раскачивалась так, что ее тень призраком блуждала среди подвесных коек и гробов. Я снова выбрался наверх, занял свое место у поручней и уставился в волны. У меня было ощущение, будто я стою на высокой башне, в ногах странно покалывало, и ужасно хотелось прыгнуть в море. Казалось, ноги обрели самостоятельность и дрожат от нетерпения, и необходимо собрать всю волю в кулак, чтобы овладеть собой. Что случится, если я прыгну за борт? Надо всего-навсего взобраться на поручни и сделать один-единственный крохотный прыжок. Как скоро они бы легли в дрейф? Да и стали бы вообще ложиться в дрейф? А как это — утонуть? Что бы я испытывал, когда б корабль стрелой исчез во мраке, а я один-одинешенек остался в море? «То die is different from what any one supposed, and luckier» [75] Смерть не похожа на то, как люди себе ее представляют, она не так страшна (англ.) . , - говорит Уолт Уитмен. Почему бы не проверить, так это или нет? Ведь, может быть, и не так. Мои мысли снова вернулись к Берту Бирлингу, которого застрелили в поезде. Застрелили хладнокровно. Теперь он знает, что значит умереть, только вот рассказать об этом не может. У меня снова закружилась голова от ненависти к его убийце, и эта ненависть вытеснила желание спрыгнуть. Я направился к рулевому, единственному, кроме меня, голландцу на борту. Мне хотелось немного поговорить с ним, услышать его добродушный голос, чтобы окончательно укротить беспокойное покалывание в ногах.

— Тебе и раньше приходилось плавать вот так, ночью?

— Нет, не приходилось.

— Чертовски холодно.

— Это не самое страшное, вот огней у нас нет.

— Подумать только, а еще сегодня днем мы снимали с пятью здоровенными юпитерами.

— Мать честная, ты ведь дело говоришь, конечно же, у нас есть эти юпитеры.

— А на кой они тебе сейчас?

— Их надо включить, немедленно включить, подержи-ка штурвал, в оба следи, чтобы эта стрелка не двигалась с места. Как же это мы раньше-то не додумались!

И я стал за штурвал. Казалось, руль от стука моих зубов ходит ходуном, потому что корабль начал двигаться как-то неуверенно. Тем не менее я испытал хоть и недолгое, но удивительное, великолепное ощущение. Оно придало мне сил, заставило позабыть о покалывании в ногах и катаклизмах в желудке. Вскоре рулевой вернулся вместе с осветителями, которые извлекли из своего агрегата оглушительный рев, слышный, видимо, далеко в море, а немного погодя мы уже плыли с юпитерами, направленными на зарифленные паруса, словно сказочная, феерически освещенная прогулочная яхта, туда, где сходятся облака и вода. Мне даже почудилось, что стало не так холодно и что мой желудок не так отчаянно стремится к равновесию — даже когда я передал руль рулевому. К сожалению, я довольно быстро привык к освещению и вновь принялся стучать зубами и дрожать, но стояние за штурвалом и свет словно заговорили морскую болезнь, так что через час, когда мы выбрались из невообразимой качки, мне не стало по-настоящему плохо. Правда, вернулось покалывание в ногах, эта дерзость нижней части тела, контрастирующая со страхом в верхней части. Прыгнуть в воду, чтобы избавиться от страха, от все крепнущей убежденности, что я никогда не вернусь домой. Сделать один прыжок, чтобы на деле доказать эту убежденность. Я стал у поручней рядом с агрегатом. Он струил ощутимое тепло. Однако согревало меня больше сознание, что здесь должно быть тепло, чем само тепло. Иногда я смотрел на часы, но не затем, чтобы узнать, который час, а чтобы увидеть, движется ли еще время. Я был настолько уверен, что ничего не изменится и что рассвет никогда не наступит, что даже не первым заметил слабый свет маяка. Он вызвал на борту большое возбуждение. Джон и его усатый товарищ сразу же склонились над картами, француз с секундомером стал засекать время между вспышками. По этим данным удалось установить, что это маяк Флиссингена. Мне он казался иногда той белой точкой, о которой пишет Кьеркегор, — белой точкой, которую можно увидеть в море и которая сообщает: этой ночью господь возьмет твою душу. Глупая мысль, но я не мог от нее избавиться до тех пор, пока маяк не исчез из виду, потому что шли мы бестолково, и вода не стала такой же черной, какой была раньше. Мне теперь уже и на берег не хотелось, предстоящее не печалило меня и не радовало. Такое ощущение, будто в этой поездке сконцентрировалась вся моя прежняя жизнь. Она так весело началась в этом солнечном море, когда я, словно ребенок, не знал, зачем я здесь. Потом я принял участие в киносъемках, и чем дольше они длились, тем меньше я понимал, для чего они нужны. А теперь я чувствовал себя точь-в-точь как в последние годы, и особенно после смерти совершенно неизвестного мне Берта Бирлинга. Предстоящее меня не печалило и не радовало, ждать больше было нечего, надеяться не на что. Плывешь себе по темному морю, не зная ни цели, ни направления, и тем не менее боишься смерти. В тот момент, когда застрелили Бирлинга, я сидел в кафе с Л., тогда еще смутно надеясь на какое-то совместное будущее. Позднее я чувствовал себя глубоко виноватым, что был в кафе именно в тот момент. Но если эта морская прогулка поневоле символизирует мою жизнь, то как истолковать внезапное появление маленького катерка? Казалось, красные и зеленые огни сами по себе приближаются к нам, паря над водой, а возможно, и потому, что катерок двигался очень быстро, но все-таки, хотя он подошел неожиданно, хватило времени предупредить всех в трюме. Мы все разом выстроились у поручней, а катерок подошел к борту. Из каюты вышли Вальтер Закс и совершенно лысый человек в развевающемся плаще.