Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Да, все это софистика, такими доводами не убедишь Ханнеке в необходимости моей поездки в Эймёйден. Однако теперь, когда я загорал на палубе, мне стало казаться, что ничего этого не было, что я в силу более или менее досадной случайности угодил на парусник, который совершает увеселительную прогулку вдоль неразличимого уже берега. Сквозь ресницы я посмотрел на девушку с грустным лицом, солнце высвечивало на нем не улыбку, а веснушки, смягчавшие ее возраст. С другой девушкой даже солнцу было ничего не поделать. На палубе появился симпатичный загорелый человек и неуверенной походкой приблизился к моим крысам. Он поманил меня, я встал и направился к нему.

— Они опасны? — спросил он по-немецки.

— Да что вы, — сказал я.

— По фильму мне надо взять двоих в руки. Они кусаются?

— Никогда.

Я открыл клетку, вынул самца и показал собеседнику, что держать и гладить крысу легче легкого, и он неуверенно взял зверька в руки. Когда он убедился, что крыса не кусается, его довольно угрюмое лицо слегка смягчилось, он поднял крысу и показал ее другим загорелым мужчинам, стоявшим у поручней. Кто это такие? Кто они все, праздно стоящие у борта? Всего я насчитал четырнадцать человек, включая девушек и меня. Команда состояла только из двух человек. Что делаем мы с Херцогом, я тоже знаю. Но кто эти остальные? Операторы? Актеры?

Я забрал крысу и посадил обратно в клетку. На борту я находился уже целый час, но до сих пор еще никто не счел нужным разъяснить, что нам предстоит и как мне вовремя попасть на берег. Человек, который брал крысу, — наверняка актер — остановился у клеток и принялся что-то тихонько говорить греющимся на солнце крысам, явно пытаясь превозмочь свой страх перед ними. Больше ничего не происходило. Исчезли даже чайки, которые летели за судном от самого Эймёйдена. Долго ли еще будет так продолжаться? Я вспомнил свои прежние морские путешествия — всегда в Англию, — которые, как мне казалось, длились целую вечность, даже когда у меня было с собой чтиво. Ни вода, ни воздух в открытом море не менялись, и от этого возникало чувство, будто ты не двигаешься с места. Здесь же читать мне было нечего, я никак не думал, что эта история так затянется, и все еще отказывался верить, что мне придется плыть в Хеллевутслёйс. Это не лезло ни в какие ворота, да и Вальтер предупредил бы меня.

Внезапно я услышал французскую речь, что-то о катере. Я правильно понял? В шесть вечера из Хук-ван-Холланда прибудет катер с Вальтером на борту? А потом? Я сразу же решил, что этот катер заберет нас, хотя французы ничего об этом не сказали. В шесть! Сейчас десять. Значит, я пробуду на корабле еще восемь часов? А как же моя встреча? Что скажут в лаборатории, если я пропаду на целый день? Черт побери, вот историйка! Я поднялся, стряхнул с себя солнце и внезапно почувствовал голод — явный признак того, что настроение ухудшилось. Я смело направился к ящику с хлебом и фруктами, умял два банана, яблоко и кусок хлеба. Настроение сразу же улучшилось. К тому же припасов в ящичке было так мало, что поездка явно не продлится долго. Содержимого мне как раз хватило на второй завтрак, а четырнадцать душ таким количеством провизии целый день не прокормишь. Стало быть, ко второму завтраку все должно кончиться. Два-то часа я как-нибудь выдержу. Но что же они тянут со съемкой? Море влажно блестело, в воздухе висела светлая дымка, короче говоря, можно было снять роскошные кадры. Но все стояли у поручней и глядели на море, словно ожидая знака с горизонта.

Я вернулся на свое солнечное местечко на брезенте, снова закрыл глаза и услышал голос собственной совести. Чтобы заставить его умолкнуть, я прибегнул к своему испытанному средству от скуки. Когда-то давно под влиянием книги Кёстлера о его пребывании в испанской тюрьме я подумал, что, быть может, меня когда-нибудь тоже упрячут за решетку, я окажусь в камере и мне будет нечего делать, а потому стал учить наизусть стихи. Я смогу читать их себе, если затоскую в камере или если, как я придумал позже, меня возьмут заложником. Что ж, я не в камере, но я своего рода арестант, заложник собственной совести. Поэтому я начал:

Удивительное дело. Бормочешь тихонько себе под нос стихи, и настроение полностью меняется. Я вдруг начисто позабыл про корабль, все мои мысли были только о безвременно ушедшем из жизни авторе этого стихотворения. Всех произведений его я не помнил и вдруг очень пожалел об этом. У меня было достаточно времени, чтобы продекламировать из этого автора все, что я помнил наизусть. Я видел с ним даже ту леди из Воксхолла, которую он всю жизнь не мог забыть, я побывал под «beechen green and shadows numberless» [70] Буков зеленью в тени бескрайней (англ.) . , слышал, как «gathering swallows twitter in the skies» [71] Стаи ласточек щебечут в небесах (англ.) . . Затем мне пришлось перейти к другим поэтам, а время текло незаметно, потому что море не менялось и вокруг до самого горизонта не было видно ни других кораблей, ни чаек, не говоря уже о дельфинах и летучих рыбах. У меня было достаточно времени, чтобы проверить, на сколько часов хранится стихов в моей памяти; их хватило на жалких два с половиной часа заключения или заложничества. Я встал. Кроме девушек и рулевого, на палубе больше никого не было. Я спокойно прошел к скудным запасам провизии, взял немножко, чтобы не обделить остальных, и направился на корму. Заглянув в трюм, я увидел следующую картину. У печурки, которая, конечно, не горела, сидел низенький старичок, погруженный в молитву. Я в изумлении уставился на его сложенные руки и услышал, как он бормочет по-немецки с сильным акцентом:

— О господи, смилуйся над его душой теперь, когда мы вверили его морю, надеясь на воскрешение плоти в судный день, когда появишься ты на облаках небесных и пребудешь во всем. — Закончив молитву, он ненадолго открыл глаза, однако меня не увидел и начал снова: — О господи, смилуйся…

Изумление, заставившее меня остановиться, уступило место сознанию, что подсматривать нескромно, и я двинулся дальше, стараясь не шуметь. К чему эта молитва? К чему повторение? Этот человек учит молитву наизусть? Он актер? Но если он учит молитву наизусть, зачем складывать руки и закрывать глаза? С ума можно сойти. Чтобы успокоиться, мне придется взять яблоко из ящика с уже порядком оскудевшим провиантом. Для актера текст явно непривычный, потому-то он его и повторяет; возможно, молиться — тоже дело для него непривычное, вот и приходится репетировать. Испытывая глухое раздражение от разницы между ним, который, очевидно, не знает нужных слов и жестов, и мною, который их хорошо знает, но никогда уже ими не пользуется, я внезапно вспомнил стихотворение, которое еще не читал наизусть. Познакомился я с ним из-за девочки. Когда объявили результаты выпускных экзаменов в моем классе, первой поздравила меня эта девочка. Я все школьные годы встречал ее в коридорах, но ни разу не обменялся с ней ни словом. И вдруг она оказалась передо мной и пожала мне руку, сказав: «Как ты хорошо знаешь нидерландскую литературу, просто завидно. А ты знаешь стихотворение Хана Хукстры «Вечером»?» «Нет, не знаю», — ответил я. «Жаль, — сказала она, — мне бы очень хотелось услышать твое мнение». «Прочитаю, — пообещал я, — и, когда ты в следующем месяце сдашь выпускной экзамен, я тебя поздравлю и скажу, что о нем думаю». Но однажды, незадолго до выпускного экзамена, она поехала на велосипеде в школу и упала в ту самую минуту, когда мимо проезжал грузовик. Единственное утешение, что умерла она мгновенно, и я подумал после этого события, да и сейчас думаю: может ли быть, что она предчувствовала смерть? Почему же тогда она говорила со мной именно об этом стихотворении?