Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Что-то я не пойму, — сказал Грунвелт, — у тебя же дома не одна стена, верно?

— В передней комнате у нас красивая вышивка висит, первый стих из второй главы Послания к Евреям: «Посему мы должны быть особенно внимательны к слышанному, чтобы не отпасть». Ясное дело, слова апостола снимать нельзя, и родичам это известно. В задней комнате слева от камина висит шкафчик, а справа — моя резьба по дереву, я за нее первый приз получил. Выходит, свободное место остается только над сервантом, и я намерен повесить туда ферму.

— Ферму?

— Ну ты ведь знаешь, мне ужасно хотелось стать крестьянином, потому и ферма, но я понимаю, времени в обрез, так, может, ты хоть молочные фляги нарисуешь, а? Пустые молочные фляги воскресным утром — их вот только что, чуть позже обычного, выгрузили из фургона, и они ярко сверкают на солнце, которое поднялось уже довольно высоко, а остальное можно похерить — и саму ферму, и забор, и ольденбургского коня. Несколько молочных фляг, и хорош.

— Ничего не понимаю.

— Да все ты отлично понимаешь, я просто-напросто хочу, чтоб ты изобразил самое красивое и самое важное, что только есть на ферме, то, вокруг чего все хозяйство вертится, — парочку молочных фляг. Впрочем, и одна тоже сойдет.

— Стало быть, ты хочешь натюрморт с молочными флягами.

Грунвелт и отец молча с изумлением уставились друг на друга. И, глядя на них, я как-то вдруг сообразил, что же такое натюрморт.

Немного погодя Грунвелт сказал:

— Попробую, только вряд ли у меня получится.

Через неделю полотно привезли к нам домой. Молочных фляг на картине не было, потому что — так сказал Грунвелт, вешая свое творение над сервантом, — рисовать их «слишком трудно», зато в правом углу красовалась крестьянская усадьба, над которой откуда-то снизу веером расходились косые солнечные лучи — казалось, будто солнце светит на дом из воды, а вода со всех сторон омывала ферму и, по словам моего отца, была «написана так замечательно, что чуть ли не карпов на дне разглядеть можно». А в левом краю картины плыла лодочка, и в ней сидел какой-то сутулый дядька, удил рыбу. Рассматривая его, я всякий раз думал: ведь это же он в ту ночь на кладбище дожидался второго пришествия.

Воскресными вечерами казалось, будто неоновый свет безмятежней обычного льется наружу из высоких окон лаборатории. И полускрытая колпаком мощная лампа у окна пятого этажа светила мягче, чем в будни. Только окно Рионны оставалось темным. Окно Рионны воскресными вечерами всегда остается темным, мрачно думал я. И тем не менее уже который месяц являлся воскресными вечерами в лабораторию, надеясь, что однажды в ее окне будет свет — и мы с нею спокойно, без свидетелей поговорим. А благовидный предлог, чтобы уйти воскресным вечером из дома, мне и искать не надо. Разве не моя обязанность проверить, все ли в порядке у моих крыс? Каждый воскресный вечер я обходил свой виварий. Во всех ли кормушках достаточно еды? Есть ли вода в поилках? Может, ночью неожиданно народились крысята — и их матери нужна отдельная клетка?

Я вошел в лабораторию и зашагал в безмятежном неоновом свете вдоль клеток, нудно выговаривая себе, что безмятежный покой всего-навсего иллюзия, вызванная моим воскресно-вечерним настроением. Как вдруг за спиной, у двери, которую я закрыл, стараясь не шуметь, послышался непонятный шорох. Мыши, что ли? Нет, домовые мыши бегают по кафельному полу бесшумно, точно в невидимых чулочках. Я хотел было оглянуться, но именно в эту минуту открыл одну из клеток. Обернись я сейчас, с крышкой в руке, и обитатели клетки, чего доброго, стремглав кинутся на волю. Поэтому сначала я решил водворить крышку на место, задвинув ее в пластиковые пазы; и все время в ушах у меня стоял то ли шуршащий шелест, то ли шелестящий шорох. Звук вполне под стать воскресному вечеру в церкви: уже пропет псалом, пастор вот-вот начнет проповедь, но пока выжидает; и среди тишины тут и там слышен легкий шумок, не от голосов, а от чего-то неизъяснимого — быть может, это ангелы незримо устраиваются на органных трубах, чтоб стенографировать проповедь и отмечать, кто спит во время службы.

Итак, я усердно прилаживал крышку, но, как водится, в самую последнюю секунду одна из крыс умудрилась сунуть лапку в паз, и крышка защемила ее пятипалую ручонку между железом и пластиком — зверек испустил хриплый гортанный вопль, а остальные крысы с испугу мгновенно сели столбиком. Ничего не попишешь, я опять взялся за крышку и потому никак не мог посмотреть, откуда идет шорох. А он не умолкал, оставаясь, правда, на одном месте, я даже сам удивлялся, как это мои уши все так точно регистрируют. Крыса отдернула помятую лапку, быстро и негодующе облизала ее, что не помешало двум другим зверькам сейчас же вцепиться в злополучный паз — пришлось сделать им внушение.

— Ну-ка, лапки прочь! Вы что, хотите, чтоб и вам их на ночь глядя прищемили, как вашей подружке?

Я подул крысам в мордочки, и они, топорща усы, отпрянули. Крышка мигом скользнула на место, не придавив на сей раз ни лапы, ни кончика хвоста.

Но почему-то я и теперь не спешил оглянуться. Тянул время, давая уху возможность объяснить причину этого по меньшей мере зловещего шороха? Если б я услыхал такое позади себя на улице, то сказал бы, что ветер гонит по тротуару сухой листок. Звук был очень похожий. Только тише, вкрадчивее. Или опять все дело в моем воскресно-вечернем, праздничном настроении?

Странно, когда я наконец оглянулся, то все-таки ожидал увидеть не кого-нибудь, а старую домовую мышь, которая уже не в состоянии ходить неслышно. Бойкая живехонькая змея была для меня совершеннейшим сюрпризом. Поначалу мне даже в голову не пришло, что это змея: я вообразил, что на пол бросили кусок красного пожарного шланга. И, лишь осознав, что такого быть не может, заметил раздвоенный и юркий черный язычок. В проходе, ведущем к закрытой двери, между большим ящиком для корма и письменным столом лежала змея. Она шевелилась, но не уползала, не двигаясь с места, выделывала хвостом и задней частью тела нечто вроде танца. Танец-то и служил источником легкого, отнюдь уже не праздничного теперь шелеста. Я воззрился на змею и пролепетал:

— Ты что, спятила? Что тебе здесь нужно?

Повышать голос на это существо рискованно. Лучше оставаться дружелюбным, твердил я себе, поддерживать теплую атмосферу. Все ж таки змея, да еще коралловая. В самый раз для воскресного вечера, подумалось мне, красивая, просто загляденье. По всему телу от головы до кончика хвоста чередуются коричневые, алые и желтые кольца, причем неодинаковые, где поуже, где пошире, а змея от этого только краше кажется — так девичье лицо от легкой неправильности черт мнится поистине нетленно прекрасным.