Драгослав Михайлович - Венок Петрии

«В Стекляницу иду, — говорит. — Надо кукурузу убирать, посмотрю, когда начинать можно».

А так уж случилось, что мы, правду тебе сказать, на этом кукурузном поле в Стеклянице первый раз и слюбились. Ишо до свадьбы. Гулять-то мы начали совсем молодыми и на свиданки бегали за околицу, но случилось все на том поле. Я вечером шла со свого поля, а он там оказался. Увидел меня, позвал, там все и вышло. Рази с им сладишь?

У меня возьми и вырвись.

«А мы там когда-то кукурузу вместе убирали».

Он тихонько так поддакнул:

«Да, Петрия!»

Вдруг я приметила, левая рука у его обмотана.

«Чего это ты, — говорю, — с рукой сделал?»

«Топором, — говорит, — тяпнул».

«Ой, — говорю, — сильно?»

Стояли мы рядышком, я протянула правую руку — эту самую — и взяла его за руку. Гляжу на нее. А руки у обоих, чую, ледяные прямо.

«Не сильно, — говорит, — но работать ей не могу!»

«Чего же ты, — говорю, — не смотрел? Опасно ведь!»

А он зашвырнул свою палку в кусты. Стиснул мне руку, прижался ко мне плечом. И тихонько потянул меня с тропы.

«Иди сюда», — так, кажись, сказал.

«Ты что, — говорю, — Добривое?»

А он знай тянет меня в чащу, и я послушно за им иду, и руки у нас все холодеют.

Зашли мы где лес погуще. И там было то, что было.

И то, что было, скажу тебе, сперва было не бог весть что, не то, от чего в глазах темнеет, сами не свои были, и пока получилось что надо, немало помучились, путались в собственных руках, точно ишо несмышленыши какие, но в конце концов получилось. И пущай грех на моей душе и можешь ругать меня последними словами, что было, то было, и было мне хорошо. Давным-давно не глядел на меня мужчина как на женчину. Я уж привыкла быть скотиной, которую токо и знают что бить.

Вышли мы из лесочка, уж темнело. Попрощались на той тропке. «До свиданья, Петрия», «Прощай, Добривое» — и всяк пошел туда, откуда пришел. Не сделали в тот день дела ни он, ни я.

Рассказала я все это доктору. Рассказала, что с тех пор мы с Добривое то в Вишневице, то в Окно встречались, здоровались, разговаривали, но про то никогда не поминали и никогда друг дружку никуда боле не зазывали.

Слушает меня Чорович, слушает. Ни разу слова не вставил, ни разу не оборвал. Головой кивнет и все.

Вижу, с пониманием человек. Во все, что ни скажу, вникает, куда ни занесусь, он рядышком.

«Вот, господин доктор, — говорю, когда к концу подошла, — все я вам рассказала. Ежели вы про это думали, когда меня выспрашивали, то теперича вы все знаете. Ничё не утаила. Ругайте теперича, коли хотите».

Но Чорович отвечает мне так:

«Не стану я тебя, Петрия, ругать. Я догадывался, что ты чтой-то скрываешь, но не знал, что. И хочу тебе сказать, я бы на твоем месте, ежели бы, к примеру, моя жена так надо мной измывалась, так же б поступил и даже не с той, которую прежде уважал и любил, а с первой попавшей».

Увидала я, что старый доктор понял меня, и, как подумала, до чего же повезло мне, что судьба мне его послала, чуть не заплакала. От счастья. Но не дала себе воли — ишо и слезьми буду ему досаждать, он без того сколько время слушал меня!

И сказала одно:

«Спасибо, господин доктор, что поняли».

Тут он спросил, а как я счас с Мисой живу.

Я и сказала, что, как вернулся он на работу, враз переменился, живем мы теперича хорошо, как и допрежь того жили. Он, само собой, попивает, но не сильно и уж не бьет меня.

«А про то ты ему не говорила?»

«Нет, — говорю. — Думаю, не могла бы».

Он и говорит:

«И не нужно. Это ты должна в себе хранить и с собой носить. Мне сказала — и все. Он, видишь ли, из-за ноги своей оченно горевал, может, и счас горюет, токо что малость свыкся, наверно. Прежде-то он болел когда?»

«Нет, — говорю. — Никогда не болел».

«То-то и оно, — говорит, — мужчины, что никогда не болели, как случится им захворать, тяжко болесть переносят. А ему и того тяжеле. Молодому да здоровому ноги лишиться, рази это легко? И ты должна понять его и в тяжкой беде этой помогать ему и как человек, и как жена».

«Понимаю, господин доктор».

А Чорович снова головой кивает.

«Скажи-ка мне теперича, но без всякой утайки: грызла тебя совесть за то, что ты сделала?»

«Правду сказать, господин доктор, — говорю ему, — поначалу нет. Когда, случится, муж ко мне подобрей, иной раз и вспомнишь, и на душе тошно сделается, а потом вроде совсем забывать стала. Но тут Миса работать пошел, вижу, совсем переменился, другим человеком стал, все мне и вспомнилось, ровно из сундука в подполе вытащила, и начала меня совесть грызть — спасу нет. Иной день, казалось, все нутро изъест. Вот тогда и вступило в руку. А последние дни просто уж не могла с этим жить. Коли не расскажу кому, думаю, лопну».

«Так, так, — говорит доктор. — А счас-то полегчало? Как сама чувствуешь?»

«Счас, доктор, полегчало, будто крылья выросли. Ровно наново на свет родилась».

Тут мне старик и говорит:

«Вот мы с тобой, Петрия, и нашли, где твоя болесть скрывается. Может, и святой Врач тоже подсобил, но не он тут главный. Видишь, ты сама сказала, что Миса тебя в своем несчастье виноватил, хочь ты и ни при чем была, так и ты, когда он выкарабкался и ты поняла, что можешь с им жить, то решила наказать эту самую руку, которой Добривое тронула. Теперича все будет хорошо. Будь спокойна и ничё не бойся».

И так, господи, все и было.

В тот же день, под вечер, Чорович — не пожалел сил своих старик — пришел ко мне домой и сказал, что разговаривал в конторе и что, коли есть у меня желание поработать в сквере ишо, надо пойтить туда и договор подписать, и мне деньги заплатят. Я там ишо две недели работала, а когда все кончила, три тыщи получила. Рука моя за это время, совсем прошла. Кабыть никогда ничё и не было.

А там мы с Мисой снова в Игало поехали — Чорович ему другой раз путевку устроил, — и я опять у моря на солнышке погрелась.

Вернулись мы, старик взялся меня проверять. А под конец хлопнул по плечу и говорит:

«Петрия, ты теперича здоровее, чем была».

Оделась я и спрашиваю:

«Ладно, господин доктор, скажи мне хоть счас, обманули вы меня с игуменьей или нет?» — Сама же про себя думаю, ежели обманул, а оно понятно, обманул, так пущай хочь признается. Куда там!

«Да нет, — говорит старый плут, — ходил я к ей».

И в глаза смотрит.

О, думаю, старая перечница, тебя не проведешь! Да и то сказать, дура, нашла с кем тягаться.

Но провел он меня иль не провел, руку он мне вылечил. Видишь, такая же, как эта, ничуть не тоньше. Гляди.

Вот так я тогда за грехи свои заплатила, руку свою больную вылечила и заодно сквер прибрала. Сквер-то, погляди, до сих пор живет.

Правду сказать, и он не такой, как прежде. Некому за им приглядывать — доктор Чорович помер, и сквер тоже пропадает, как все здесь прахом идет.

В траве лысины; вытоптали ее ребятня да куры, утки повыщипали, дорожки заросли, каменная ограда разваливается, скамейки поломались. Захирел сквер, а все ж таки ишо держится. Из последних силенок, но держится.