Драгослав Михайлович - Венок Петрии

А на другой день в Брезовице созвали большое собрание. Марковичу такой правеж устроили, что хужее и придумать невозможно.

Было воскресенье, сотни людей туда понаехали. Сидели там и те, что до вчерашнего дня под землей были.

Встал, как водится, один из дирекции и давай речь говорить. И первым делом, конешно, Марковича нашего восхвалять. То-то он, мол, сделал для нас, другое, третье. Мол, весь край наш благодаря его заботам цветет и благоденствует.

Люди сперва хмуро слушали говоруна, хочь внутрях-то небось все кипело. А там и прорвало.

Хватит, кричат. Вам бы токо Марковича хвалить, нет чтоб послушать, что мы думаем. Вы его благодетелем выставляете, а у нас этот самый Маркович костью в горле стоит, нет его хужее. Штольни позакрывал — их ишо наши прадеды строили, — а нас и не подумал спросить. Без поезда нас оставил, а не им дорога прокладывалась — до нас люди трудились. Вы вот говорите, он для нас много чего сделал, почему же от его благодеяний шахтерские поселки пустые стоят, одни старики да старухи в их живут. Школы позакрывал, детям учиться негде, при глазах слепыми останутся. Говорите, много угля на-гора выдаем, никогда, мол, такого не было, а про то, сколько наших товарищей уволили и на сколько шахтерам жалованья скостили, молчите.

Вы его похвалами осыпаете, имя его у вас завсегда на языке, а он край наш в пустыню превратил, вы же все дурачками прикидываетесь, будто ничё не видите. Хватит нам ваших россказней, по горло сыты.

Много людей так говорило; живого места на Марковиче не оставили, оплевали как последнюю собаку.

Для его все это как гром с ясного неба. Молчит, то побелеет, то краской зальется. Похоже, готов под землю провалиться.

А рядышком с им сидят люди из общины, из комитета. Ерзают, в толк не могут взять, что вдруг стряслось такое.

Один поднялся было, видать, Марковича защитить хотел.

Но тот осадил его.

«Оставь, — говорит, — успеешь. Пущай они говорят. Хочется мне знать, скажут обо мне что другое или нет».

Но, господи боже мой, ничё другого ни один человек не сказал, все токо ругали его и срамили.

В конце встал и он. И так сказал:

«Я здесь двадцать пять лет. Все это время я старался делать одно хорошее и считал, что так и делаю. Но вижу, люди иначе думают. А раз мои рабочие, которых я должен был понимать в первую очередь, так ко мне относятся, мне не остается ничё другого, как уйти на пензию. Да и пора уже, возраст вышел. Завтра я передам дела своему заместителю и боле на работе не появлюсь».

Повернулся и ушел, не оглянулся даже.

А как он ушел, тут собранье и кончилось.

Смущение какое-то наступило, у всех сразу и говорить охота пропала. Отгремела гроза и все. Кончено дело.

Ежели хочешь знать мое мненье, все они ушли оттудова подмоченные.

С Марковичем, вишь, как все обернулось, он свое получил сполна и по справедливости. Можешь понять, что у его на сердце было.

Те — из комитета и общины — ничуть не лучше были, и у их рыльце в пушку. Теперича задумаются. Как-никак их к ответу призовут: где вы были, чего смотрели, почему допустили, чтоб такое могло произойти?

Да и шахтеры, что, глоток не жалеючи, костили Марковича, по чести сказать, ушли без особой радости. Кой-кто его и вправду не любил, другие усталые были, а тут ишо поезд всем душу разбередил, с горя да с устатку и отыгрались на ем. Может, и не думали его вовсе прогонять, а просто надо было им выкричаться, душу отвести.

Опосля-то, видать, и те, что не любили его, и другие про себя думали: господи, а ну как через край хватили? Какой бы он ни был, мы его знаем. Вдруг заместо его придет ишо хужее?

Ушел он, значит, а в дирекции и комитете затормошились, сидят, обсуждают.

Договорились пойти к ему домой. Ктой-то ведь должен уступить. Может, передумает, надеются.

Пришли они. А выходит к им не он, а его жена.

«Мой муж, — говорит, — прилег отдохнуть и просил передать, чтоб вы пришли в четыре часа. Тогда он примет вас и поговорит с вами».

Ладно, можно и в четыре. Приходят они в четыре.

А их опять встречает не Маркович, а его жена.

«Присядьте, пожалуйста, — говорит, — муж мигом выйдет».

Кофей, ракия на столе, угощайтесь.

Чуть погодя входит Маркович. От дверей кивнул и все.

Вышел в другом костюме, рубашку чистую надел, галстук, побрился, припарадился, можно сказать. Все на ем ладно, только бледность в лице и глаза будто провалились.

«Свято место, — говорит он, — пусто не бывает. — И вроде улыбнуться хочет, да не получилось улыбки-то. — Я уезжаю, но оставляю здесь способных людей, они будут продолжать работу. Мой заместитель — человек молодой, но знает все не хужее меня, так что можете не беспокоиться, никого другого на мое место ставить нужды нет. А с народом здешним, — говорят, вроде бы сказал он им, — может, я и дал маху. Но вы же понимаете, край тут красивый и для туристов заманчивый, а будут приезжать туристы, и людям будет и занятие, и заработок. Потому прошу вас и завещаю: налаживайте тут туризьм».

А как кончил говорить, сослался на дела и ушел. И снова никому руки не протянул. Через три дня и уехал.

Люди рассказывают, жалко было на его смотреть, когда он уезжал. Ни с кем в Брезовице не хотел ни видеться, ни разговаривать. Из общины, из округа, говорят, взялись его уговаривать, но он и слушать не стал. Перед отъездом один раз прошел по Брезовице, в самообслуге мыло для бритья купил. Люди подходили, здоровались. А он даже глаз не подымал, слова никому не сказал.

А когда уезжал, один человек его провожал, с вещами помогал управиться, никого боле не было.

Тому человеку он и сказал:

«Не моя вина, что о шахтерах плохо заботятся, не стараются, чтоб тем, кто под землей работает, жилось получше. А они рады все на меня свалить. И никогда я по своей воле или со зла не увольнял рабочих. Увольнял одних бездельников да пьянчуг, или тех, у кого земли много и кто мог землей прожить. Они думают, нынче можно жить, как жили сто лет назад. Не моя вина, что нельзя жить по-старому».

Сел он в вагон и со слезьми на глазах поглядел на то, что оставляет.

«Видишь, — говорит, — красота какая? Понятно, не один я все это сделал, люди работали, однако не было бы меня здесь и не было бы красоты этой. И вот как мне это аукнулось. В проклятой нашей Сербии, — говорит, — не было случая, чтоб человека, который бы сделал что для свого народа, не оплевали бы и грязью не забросали. Такая уж эта проклятая и поганая страна. Что ж, видно, и мне быть одним из таких людей. Нет в нашем народе уважения к человеку.

Ну да ладно, — сказал он ему ишо, — это я как-нибудь, может, и переживу. Не любят у нас тех, кто дело делает, а я делал и, само собой, разбередил людей. С одним не могу примириться: из-за этой треклятой Брезовицы и сумасшедшей работы не было у меня время на собственных детей. Родных детей своих не знаю, что они, какими стали, не знаю. — А дети его уж и школу кончили и лет десять как не жили с отцом-матерью. — Вот я и еду к им, хочу заново с ими познакомиться и, ежели они не против, помириться. Работать я пока могу, и, надо думать, в Белграде мне найдут место. Получится, стану потихоньку работать, погляжу, может, чем детям подсоблю. И с внучатами поиграю. А не получится, не примут меня дети, тогда уж дело известное».