Кристоф Хайн - Чужой друг

— Скучаешь? — спросила я.

— Не очень, — ответил Генри. Он помог мне спуститься и полюбопытствовал, что я фотографировала. Я объяснила, и Генри уставился на меня с таким недоумением, что я рассмеялась и обняла его.

Потом мы прошлись по лесу. Генри петлял меж кустов, уклоняясь от сучьев. Я видела: наша прогулка кажется ему пустой тратой времени. Мне нравилось бродить среди деревьев, ступать по пружинистому мху, слышать голоса и шорохи леса, а Генри был к лесу равнодушен и даже двигался здесь с трудом. Мягкая сырая земля, кусты, завешенные паутиной, сухие ветки, хрустящие под ногами, — одного взгляда на Генри было достаточно, чтобы заметить, что все это вызывает у него досаду. Он был горожанином и чувствовал себя в лесу неуютно. Поначалу я без умолку болтала, показывала ему то и это, забегала вперед и не обращала решительно никакого внимания на его скучную мину. Генри оступился в лисью нору и зло выругался, а я спросила, что он собирается делать в воскресенье. Генри стоял на одной ноге, ощупывая лодыжку. Потом он осторожно попробовал ступить на подвернутую ногу, сделал несколько неловких шагов и проговорил, что завтра поедет к жене.

У меня перехватило дыхание. Я не могла собраться с мыслями, они толкались в голове вокруг этого слова. Мне нужен был какой-нибудь пустяк, ерундовая фраза, чтобы показать свою выдержку, но я ничего не могла придумать. Не будь дурой, твердила я себе, не настолько же ты глупа. От злости мне хотелось разрыдаться. Я чувствовала себя униженной, обманутой. Генри ни разу не говорил об этом раньше, никогда не упоминал другой женщины, не намекал на то, что женат. И вдруг новость. Жена. Он сказал это между прочим. Где-то есть жена и двое детей. Мне было ужасно обидно. Почему он ничего не говорил раньше? И почему сказал об этом именно сейчас?

Я продолжала идти. Если бы я остановилась, то не удержалась бы на ногах. Хотелось остаться одной, броситься на землю, выплакаться.

Заполучить его я не собиралась. Даже мысли такой не возникало. Я давно решила снова замуж не выходить. Никому не давать на себя никаких прав. Я всерьез относилась к нашему молчаливому уговору: не брать на себя обязательств и ни в чем друг перед другом не отчитываться. Я твердо намеревалась соблюдать дистанцию между собой и любым другим человеком, чтобы меня больше не обманули и чтобы не обмануться самой. Но втайне я понимала, что готова поступиться собой, поддаться соблазну инфантильности, томительному, сладкому желанию быть лелеемой. Это похоже на душный, но приятный аромат увядшей календулы. Я все знала и была защищена от собственной слабости.

И вдруг эти несколько слов, смутное чувство, что меня вновь обманули. Ужас, который сдавливает грудь и парализует мозг. Но за что? Почему? Я — любовница женатого мужчины, и только! До смешного банальный роман, каких тысячи. Торный путь для бегства от семейной докуки. Почти стандартная и потому унылая возможность забыть на время свой долг перед тем, что не состоятельно ни сутью, ни словом, ни делом, однако сохраняется во имя неких высших интересов.

Мне было плохо. Щеки горели от стыда. Я бежала все дальше, ветки хлестали по ногам, по лицу. Ужасно колотилось сердце. Сзади я слышала шаги Генри. Неожиданно прямо передо мной уж соскользнул с валуна в кусты. От испуга я споткнулась, проклиная высокие каблуки, и захромала. Генри нагнал меня, схватил за руки, дернул к себе.

— Куда несешься? — проговорил он, задыхаясь. — Что с тобой?

Генри обхватил ладонями мое лицо. Я подалась назад. Его левый глаз почти совсем заплыл, скула посинела. Лицо опухло и казалось гротесковой маской с кричащим ртом.

Ему не хватало воздуха, он старался отдышаться. Голова его покачивалась вверх и вниз в такт тяжелому дыханию. Генри тупо смотрел на меня.

— Над чем смеешься? — спросил Генри, тряся мою руку. — Над чем смеешься? — Он больно стиснул ее.

— Твой глаз, — выдавила я из себя и только теперь заметила, что громко и истерически хохочу. Прямо содрогаюсь от хохота. Пусть, лишь бы не молчать. У меня перехватило горло. Охрипну, промелькнуло в голове. Я попыталась шагнуть дальше. Генри встряхнул меня обеими руками. Давай бей! — подумала я. Ты ведь хочешь ударить, тебе это нужно!

— Над чем смеешься? — зло прошипел он.

Я вырвалась и побежала. Генри вцепился в мое плечо, бросился на меня, и мы упали. В спину мне уперлось что-то твердое. Наверное, корень. Или какая-нибудь жестянка. Генри возился с одеждой, я отбивалась. Генри тяжело дышал мне в ухо, повторяя: над чем смеешься? Дернув подол платья, он расстегнул брюки. Я вцепилась пальцами в его затылок. Перед глазами плясала ветка с круглыми блеклыми листьями. Слезы ползли в уши. И опять эта ветка, матовая зелень с бликами и коричневатыми тенями. Тени и свет, блики и тьма, близь и даль. Холод от земли, корень, больно упиравшийся в спину. Нет! — повторяла я про себя. Нет! Потом злость и отчаянье исчезли, растворились, перемешались с внезапной страстью, пляшущими листьями, прерывистым дыханьем Генри и, наконец, с чувством полного одиночества.

Мы лежали друг подле друга, неподвижно, молча, полураздетые. Почему-то меня занимал вопрос, где осталась машина. Хотя мне это было безразлично. В лесу было тихо. Я не открывала глаз. Солнце проникало сквозь веки. Не хотелось видеть Генри, отвечать на его расспросы, не хотелось объяснять того, чего я не могла объяснить. Да и что говорить? Я сама не понимала, что со мною происходит.

Через какое-то время мы вернулись к машине и поехали назад. Мне было ужасно холодно, я вся дрожала от озноба. Я по-прежнему молчала, и Генри включил радио.

В Берлин мы приехали часам к десяти. Генри проводил меня до двери. Мы избегали слов. Генри чинно попрощался, я улыбнулась ему. Поцелуй в висок. Пока. Спокойной ночи. Я быстро закрыла за собой дверь.

Позже я села за письмо сестре. В конце концов порвала его. Перед тем как лечь в постель, приняла снотворное. Для меня это не такая уж редкость. И все же сон долго не шел. Я злилась на себя. Включила телевизор и несколько минут глядела в светлую шуршащую пустоту. Затем полистала биографию известного музыканта, вспоминая, есть ли у меня что-нибудь выпить. В холодильнике нашлась початая бутылка водки. Я налила себе полный стакан и поставила рядом с кроватью. Запах и вкус водки были мне противны. Я выпила ее и уставилась в потолок. Шел третий час, было слышно, как спустился лифт. Я говорила сама себе: «Немножко поплакала, и ладно. Давай спать. Ты же хочешь вырасти большой?» — «Нет, мама, не хочу. Я не хочу быть взрослой». — «У тебя все еще впереди». — «Не хочу, мама. Не хочу».

В конце июня я взяла отпуск и поехала к морю. Мы договорились с Генри, что проведем отпуск порознь. Недолгое одиночество, свобода от каких бы то ни было обязанностей, каникулы от будней. А еще, пожалуй, бессознательное опасение еще большей близости, боязнь того, что за несколько недель, проведенных вместе ежедневно, ежечасно, исчезнет необходимая дистанция. Невыносимой была сама мысль о том, что весь отпуск изо дня в день придется под кого-то подлаживаться. Так же как мысль о том, что кому-то пришлось бы стеснять себя ради меня.