Кристоф Хайн - Чужой друг

Мы уже направились к лестнице, как вдруг мне захотелось узнать, кто еще остановился в гостинице. Девушка не могла понять, зачем мне это. Пришлось объяснить. Тогда она сказала:

— Командировочные есть и еще кое-кто. Словом, приезжие вроде вас.

Я попросила показать регистрационную книгу. С недоумением на лице девушка захлопнула книгу, сунула ее в ящик и решительно положила красные, огрубевшие руки на стол. По ее неприступному взгляду было ясно, что она уйдет отсюда не раньше, чем я окажусь в своем номере.

Генри полюбопытствовал, чего я хотела от администраторши. Я смущенно улыбнулась и объяснила, что у меня внезапно возник вопрос: кто еще, кроме нас, мог приехать в Г. и поселиться в этой гостинице, ведь городок ничем не примечателен? Мне даже подумалось, вдруг это кто-нибудь из моих бывших одноклассников. Других причин, чтобы приехать сюда, я просто не могла себе представить. На мгновение мне показалось вполне вероятным, что все номера «Золотого якоря» заняты бывшими соучениками, тоже решившими освежить свои воспоминания.

— Глупо, конечно, — сказала я, — но это было бы забавно.

Под вечер мы прогулялись по городу. Все казалось маленьким, гораздо меньше, чем помнилось. Но вроде бы ничего не изменилось. На продуктовом магазинчике напротив старой школы, несмотря на все непогоды и бег времени, сохранилась поблекшая вывеска: «Колониальные товары. Южные фрукты. Импорт».

У меня было такое чувство, будто я иду по городу в шапке-невидимке, все вижу и узнаю, а меня никто не видит и не узнает. Меня не было здесь больше двадцати пяти лет. Город выглядел прежним, но я знала, что он стал иным, не мог не измениться. Просто я не замечаю перемен. Для меня же он остался тем самым, каким я его помнила двенадцатилетней девочкой с моими детскими надеждами и тревогами, далекими от меня и близкими мне одновременно.

Обедать в гостиничном ресторане не хотелось, поэтому я накупила пирожных в булочной у рынка. Молодая блондинка за прилавком любезно поинтересовалась, что мне нужно. Лотки в булочной были новыми, зато стены остались кафельными, словно в мясном магазине. Дверь справа вела в пекарню. Ее, как и раньше, не закрывали. За другой дверью, застекленной, с белыми занавесками, находилась квартира булочника Вирзинга. Прежде из-за занавески сюда заглядывала жена Вирзинга. Если собиралась очередь или фрау Вирзинг замечала знакомых, то она выходила обслуживать сама.

Продавщица ловко завернула пирожные. Я спросила, можно ли увидеть хозяйку?

— Минутку, — ответила блондинка и стукнула в застекленную дверь с занавеской. Дверь приоткрылась, и продавщица что-то сказала, но слов я не расслышала. На пороге появилась полная женщина лет пятидесяти с крашеными темно-каштановыми волосами и одной посеребренной прядью. На женщине был домашний халат. Выйдя ко мне, она вопросительно поджала губы.

— Слушаю вас, — сказала она.

Я промолчала. Женщина ждала все с тем же вопросительным выражением лица.

— Вы что-то хотели?

Я покачала головой:

— Простите, пожалуйста. Обозналась.

Расплатившись, я забрала сверток, и мы вышли на улицу. Новая хозяйка с продавщицей посмотрели нам вслед.

— Успокойся, — мягко сказал Генри, когда мы пошли дальше.

— Раньше, — сказала я, — фрау Вирзинг давала нам корочки от пирогов. За десять пфеннигов целый пакет корочек. Мы после обеда всегда ходили сюда.

Генри сочувственно кивнул.

Мы до вечера бродили по городу, исходили его вдоль и поперек, поднимались на гору Мюльберг, были у старой мельницы. Я показала Генри обе местные достопримечательности: Луизин камень и комнату Шиллера. Потом мы прогулялись по Бисмарковскому саду в пригороде: довольно большой сад с фонтанами и маленьким зоопарком. Теперь тут были косули, серна и попугаи. Клетка, в которой раньше сидела белая сова, пустовала. Я удивилась, что животных оказалось так мало. Мне помнилось, что тут были медведи, ослы, волки. Наверное, я ошиблась. Для них тут не нашлось бы места. Их попросту не могло здесь быть.

Сад понравился Генри. Он спросил, не хочется ли и мне работать где-нибудь садовником или смотрителем при животных.

В городе, у магазина канцелярских товаров, нам встретилась женщина, которая вела за руку ребенка. Я сразу же узнала ее. Это была Люсия Брем. Мне хотелось заговорить с ней. Генри заметил это и сжал мою руку.

— Не надо, — сказал он тихо, но настойчиво.

Он был рассудительней меня и поэтому прав. Не стоило поддаваться порыву.

Вероятно, Люсия Брем (фамилия у нее, скорее всего, изменилась) заметила выражение моего лица. Я улыбнулась ей. Люсия продолжала пристально смотреть на меня. Она похорошела. Глуповатое и круглое личико обрело нежные, правильные черты. Только взгляд остался по-прежнему беспомощным. Когда-то он казался нам лживым и заискивающим, теперь в нем было что-то просветленное.

Моя улыбка озадачила Люсию. Задумчиво оглядев меня, она отвернулась и прошла мимо, ведя за собой ребенка.

Я рассказала Генри о ней. Люсия сидела на два ряда впереди меня. В классе ее не любили. Собственно, причин для этого не было, и Люсия пыталась подружиться то с одной, то с другой девочкой. Но у нее ничего не получалось. Никто не хотел с ней водиться. Что-то в ней не нравилось нам, а что именно — не знаю. И тогда не знала. Дружить с Люсией запрещал неписаный закон, нарушать который я не смела, да и не хотела. У нее единственной не было спортивной формы, поэтому Люсия занималась физкультурой в розовых трусиках. Однажды, когда она висела на турнике, кто-то из девочек стащил их с нее. От стыда и испуга Люсия рухнула на маты. Мы захохотали, и учитель физкультуры тоже засмеялся. Нам казалось ужасно смешным, как Люсия тянулась за трусиками, которые лежали совсем рядом. Но она стеснялась встать и, прикрывшись ладошкой, тщетно пыталась достать их. Господин Эберт, наш учитель физкультуры, поднял их двумя пальцами над головой Люсии. Она попробовала схватить трусики, но для этого надо было подняться. Наконец господин Эберт разжал пальцы, Люсия подхватила трусики и быстро надела их. К моему удивлению, она не заплакала и не разозлилась. Пристыженно и заискивающе Люсия смотрела на нас. Люсия всегда считалась «липучкой», подруг у нее так и не нашлось.

Господина Эберта мы боялись. Даже самые спортивные ребята из нашего класса робели перед ним. Они были его любимчиками, но если он в ком-нибудь из них разочаровывался, то пощады не давал. Свои любимые ругательства «лоханка» и «сосиска» он произносил медленно и со смаком, называя так девочек и мальчиков, не справившихся с упражнением на турнике или брусьях. Остальные смеялись. Каждый смеялся тем громче и обиднее, чем неотвратимее приближалась его очередь. Все боялись насмешек, этот страх парализовал нас и не давал сделать самых простых упражнений. Ожидание издевок давило свинцовым грузом еще до того, как потные руки обхватывали перекладину, кольца или канат. Насмешки господина Эберта липли вязкими ошметками, затруднявшими любое движение. Своим презрением физкультурник старался задеть не только спортивное честолюбие, он метил глубже и поэтому «лоханками» называл исключительно девочек, а «сосисками» мальчиков. Все это мы поняли гораздо позднее. Во всяком случае, я.