Кристоф Хайн - Чужой друг

Клаудия не любит и ближайших родных. Отца и мать она навещает лишь изредка, главным образом из чувства долга; к единственной сестре равнодушна. Она не дружит ни с кем из коллег по работе и вообще ни с кем не дружит. У нее нет интереса ни к политической жизни — в газетах она читает главным образом объявления, — ни к литературе, ни к искусству, ни к медицине как науке. Выключив из своей жизни такие важные источники радости, как впечатления от искусства, книг, научные занятия, участие в общественных делах, Клаудия привыкает к обедненному, по сути дела, бездуховному существованию. Ее единственное развлечение — фотолюбительство. Но на ее фотографиях нет ни одного человеческого лица. Она предпочитает снимать городские пейзажи, какие-нибудь заброшенные дома, развалины фабрик, уголки старых улиц…

Одна из важнейших перемен, которые победа над фашизмом принесла жителям демократической Германии, — формирование новой интеллигенции. Пали старые кастовые перегородки, прочно отделявшие рабочего или крестьянина от инженера или ученого. Мы помним то чувство радости, с которым герои романа Германа Канта «Актовый зал» — вчерашние слесари или батраки — получали дипломы о высшем образовании. Клаудия выросла в рабочей семье. Ее родителям в годы гитлеризма, или даже ранее, в годы Веймарской республики, и не снилось, что у них вырастет дочь — «фрау доктор», врач столичной поликлиники. Но люди быстро привыкают к хорошему, порой они даже не задумываются над тем, что благоприятные социальные условия требуют от них соответствия: требовательности к себе и своему труду, полноценного участия в насыщенном окружающем бытии. Клаудия лет на пятнадцать моложе, чем герои «Актового зала», — рост интеллигенции, поднявшейся из народных низов, давно уже воспринимается в ГДР как нечто само собой разумеющееся. Клаудия, интеллигент в первом поколении, живет жизнью гораздо более содержательной, более осмысленной, чем могли жить ее мать или тетки. Однако профессия врача, столь гуманная, столь нужная людям и уважаемая в народе, вовсе не радует ее. Клаудия добросовестно прописывает пилюли и микстуры, назначает массаж или внутривенные вливания, но ни один из пациентов не интересует ее как человек. И уже в силу ее полного равнодушия к людям работа в поликлинике превращается в скучную рутину, ничего не дает ни сердцу, ни уму.

Напрашивается любопытное сопоставление. Клаудия в некотором роде антипод Шлётеля, героя ранней пьесы К. Хайна. Шлётель во все вмешивался, остро реагировал на отрицательные явления, проявлял бурную и не всегда уместную активность. Клаудия спокойно проходит мимо отрицательных явлений, принимает их как данность. И как ни странно, между обоими героями Хайна при более внимательном взгляде обнаруживается сходство: и Шлётель, и Клаудия мало способны к контакту с людьми, оба они живут в некоей внутренней отъединенности от своего окружения.

В ходе споров о повести «Чужой друг» в критике ГДР поднимался вопрос: видит автор в своей героине исключение из общего правила или нечто обычное? Понятно, что весь комплекс проблем и настроений, которые отягощают жизнь Клаудии, чувство неустроенности, изолированности, усталое безразличие к людям представлены в повести крупным планом, заостренно. Понятно вместе с тем, что героиня, от лица которой ведется рассказ, замечает в окружающих людях в первую очередь те же черты ущербности, какие свойственны ей самой. Но, так или иначе, подобные настроения, подобные черты присущи, к сожалению, не одной Клаудии, они в разных формах проявляются у различных людей, населяющих неширокое пространство повести, — от соседок Клаудии по дому до тех подвыпивших юнцов, по вине которых оборвалась жизнь Генри. Если бы Клаудия была фигурой из кунсткамеры, о ней не стоило бы писать повесть.

Современные граждане ГДР свободны от многих забот, от которых страдают миллионы их западных соседей. Никому из них не угрожает безработица или бездомность, им открыты пути к образованию, — все это так. Но именно на этой ступени социального развития ГДР вырисовываются контуры тех опасностей, которые порождаются порою отставанием духовного, нравственного прогресса личности от материального. Судьба Клаудии (как, видимо, и судьба архитектора Генри, о котором мы знаем меньше) наглядно свидетельствует, что человек может занимать прочное положение в обществе, пользоваться всеми благами цивилизации, жить в комфортабельной квартире, иметь престижную и хорошо оплачиваемую профессию, быть вполне свободным в своих личных привязанностях (или отсутствии таковых) — и все-таки страдать от некоего смутно осознаваемого неблагополучия. Физическое здоровье, физическая сытость не спасают от душевного голода, а порой даже напротив — делают этот голод более явным. Культура чувств, способность к общению, богатая духовная и нравственная жизнь — все это витамины, необходимые для счастья. Их остро недостает и Клаудии, и Генри, и некоторым другим персонажам повести.

Откуда у Клаудии ее бездушие, ее унылое безразличие ко всему и в то же время беспредметная тоска, которая ее гложет? Писатель не случайно заставляет свою героиню вспоминать годы детства и юности. Эти годы приходятся на тот послевоенный период, когда в восточной части Германии, а затем в ГДР шла острая ломка — и в общественных отношениях, и в общественном сознании. Подобная ломка никогда не происходит гладко, без трудностей, — тем более не могла она проходить безболезненно в стране, пережившей позор и ужас гитлеровской диктатуры, тяготы войны, послевоенную разруху. К благотворным процессам преодоления фашизма примазывались деятели разного склада — порой весьма неумелые; об этом К. Хайн подробно говорит в романе «Конец Хорна», но отчасти и в «Чужом друге».

Школьница Клаудия несколько раз переживает своего рода душевный шок. Ей приходится, по настоянию родителей и учителей, порвать связь с ближайшей, преданно любимой подругой Катариной, девочкой из религиозной семьи, вокруг которой во время неуклюже проводимой «атеистической кампании» искусственно создается атмосфера травли. Еще более тяжелый удар для Клаудии — разочарование в близком родственнике, веселом и добродушном «дяде Герхарде», который, как выясняется, в годы фашизма поддался нажиму гестапо, выдал нескольких бывших социал-демократов, и теперь приговорен к тюремному заключению как соучастник нацистских преступлений. Смутное ранящее воспоминание остается у девочки после событий 17 июня 1953 года, когда силы, враждебные социализму, попытались спровоцировать беспорядки в разных городах ГДР (эти события отражены в романе Анны Зегерс «Доверие», в рассказе Стефана Хермлина «Комендантша»). В маленьком городе, где растет Клаудия, никаких особых беспорядков не происходит, но вокруг происшествий 17 июня создается своего рода зона молчания, девочке внушают, что об этом нельзя говорить, нельзя спрашивать… Другая зона молчания — вокруг всего, что связано с любовью, замужеством, сексом: Клаудия слышит от матери лишь устрашающие предостережения, которые надолго порождают у подрастающей девушки болезненную мнительность и недоверие ко всем мужчинам. Мрачное воспоминание остается у нее и от школьных уроков гимнастики, во время которых учитель награждает неловких или физически некрепких учениц оскорбительными кличками.