Мэтт Хейг - Трудно быть человеком [litres]

Я посмотрел на Изабель. Теперь мне не хотелось немедленно отвести от нее взгляд. Что случилось? Еще один побочный эффект музыки?

Наверное, я адаптировался к ней и к людям в целом. Физически я ведь тоже был человеком – по крайней мере снаружи. И становился нормальнее – по местным меркам. Так или иначе, от Изабель меня тошнило гораздо меньше, чем от вида остальных, проходивших мимо окна и глазевших на меня людей. Скажу больше, в тот день, к тому моменту, этой тошноты совсем не было.

– Надо бы, наверное, позвонить Табите, – проговорила Изабель. – Но это трудно, да? Она, наверное, плачет весь день напролет. Может, просто написать ей, что она может на нас рассчитывать?

Я кивнул:

– Хорошая мысль.

Изабель остановила на мне взгляд.

– Да, – проговорила она, чуть понизив частоту. – Пожалуй. – Она посмотрела на телефон. – Кто-нибудь звонил?

– Думаю, да. Телефон прозвенел несколько раз.

– Но ты не брал трубку?

– Нет. Не брал. Долгие разговоры сейчас не по мне. Я чувствую себя проклятым. Всего-то поговорил с человеком, а он возьми и умри у меня на глазах.

– Не надо так.

– Как?

– Неуважительно. Сегодня печальный день.

– Да, – сказал я. – Просто… я еще не вполне осознал.

Изабель вышла послушать сообщения. Потом вернулась.

– Тебе звонила уйма народу.

– О, – сказал я. – Кто?

– Твоя мама. Но будь осторожен, возможно, она готовит очередную порцию фирменных стенаний и вздохов. Она прослышала о твоей выходке. Не знаю откуда. Из колледжа тоже звонили, хотели поговорить, убедительно изображали озабоченность. Еще журналист из «Кембридж ивнинг ньюс». И Ари. Ари молодец. Спрашивает, пойдешь ли ты на футбол в субботу. И еще кто-то. – Изабель сделала паузу. – Она сказала, что ее зовут Мэгги.

– Ах, да, – с показной уверенностью отозвался я. – Конечно. Мэгги.

Изабель повела бровью, и это явно что-то значило. Но я понятия не имел что. Это раздражало. Понимаете, язык слов – это только один из человеческих языков. Как я уже отмечал, есть много других. Язык вздохов, язык пауз и, самое главное, язык бровей.

Тут брови Изабель из самой высокой точки опустились в самую низкую. Она вздохнула и вышла на кухню.

– Что ты делал с сахарной пудрой?

– Ел, – сказал я. – Это была ошибка. Извини.

– Знаешь, если ты будешь класть продукты на место, я не обижусь.

– Я забыл. Прости.

– Все нормально. Просто сегодня был не день, а каторга.

Я кивнул и попытался действовать как человек.

– Что я должен сделать? То есть, как думаешь, с чего мне начать?

– Для начала мог бы позвонить матери. Только не упоминай психушку. Я тебя знаю.

– А что? Что не так?

– Ты рассказываешь ей больше, чем мне.

Вот это уже серьезно. Очень серьезно. Я решил позвонить матери немедленно.

Сколь бы дико это ни звучало, мать для людей – важное понятие. Они не только знают, кто их мать, но и в большинстве случаев до конца жизни поддерживают с ней отношения. Конечно, такому, как я, никогда не знавшему, кто его мать, сама мысль об этом представлялась весьма экстравагантной.

Настолько экстравагантной, что я боялся ее развивать. Но пришлось: коль скоро сын излишне щедро делился с матерью информацией, то мне необходимо все подробно разузнать.

– Эндрю?

– Да, мать. Это я.

– Ах, Эндрю. – Она говорила на высокой частоте. На самой высокой, какую я только слышал.

– Здравствуй, мать.

– Эндрю, мы с твоим отцом так переживаем за тебя, места себе не находим.

– О, – сказал я. – Это всего лишь эпизод. Я временно лишился рассудка. Забыл одеться. Ничего страшного.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Нет. Не все. Я должен задать тебе вопрос, мать. Это важный вопрос.

– О, Эндрю. В чем дело?

– Дело? Какое дело?

– Это Изабель? Она снова тебя пилила? Все дело в этом?

– Снова?

Вздох, похожий на треск статического разряда.

– Да. Ты уже больше года говоришь нам, что у вас с Изабель проблемы. Что она не хочет понимать, как тебе тяжело на работе. Что она тебя не поддерживает.

Я вспомнил об Изабель, как она лгала мне, чтобы я не волновался, как она готовила мне еду, гладила меня.

– Нет, – сказал я. – Он поддерживает его. То есть меня.

– А Гулливер? Что с ним? Она настропалила его против тебя, да? Из-за музыкальной группы, в которой он хотел играть. Но ты прав, дорогой. Не нужно ему водиться с плохими компаниями. Особенно после всего, что он натворил.

– Группа? Не знаю, мать. Не думаю, что проблема в этом.

– Почему ты говоришь мне «мать»? Ты никогда так меня не называл.

– Но ты же моя мать. А как надо?

– Мама. Просто мама.

– Мама, – проговорил я. Это слово звучало причудливее остальных. – Мама. Мама. Мама. Мама. Мама, послушай, мне нужно знать, разговаривал я с тобой в последнее время или нет.

Она не слушала.

– Жаль, что нас нет рядом.

– Приезжайте, – сказал я. Мне было интересно посмотреть, как она выглядит. – Приезжайте прямо сейчас.

– Если бы мы не жили за двенадцать тысяч миль…

– Ага, – сказал я. Расстояние не показалось мне таким уж серьезным расстоянием. – Тогда приезжайте после обеда.

Мать рассмеялась.

– Чувство юмора тебе не изменяет.

– Да, – согласился я. – Я по-прежнему очень смешной. Послушай, мы с тобой говорили в прошлую субботу?

– Нет. Эндрю, ты что, потерял память? У тебя амнезия? Ты говоришь так, будто у тебя амнезия.

– Я немного сдал, вот и все. Это не амнезия. Врачи подтвердили. Просто… я очень напряженно работал.

– Да, да, знаю. Ты нам говорил.

– Так что я рассказывал?

– Что почти не спишь. Что не работал столько по меньшей мере со времен диссертации.

И тут она начала выдавать совершенно бесполезную информацию. О своей тазовой кости. Ужасные боли! Приходится принимать обезболивающие таблетки, но они не помогают. Разговор принимал сумбурный, почти тошнотворный характер. Мысль о продолжительной боли была мне непонятна. Люди гордятся достижениями в области медицины, однако для этой проблемы у них еще нет хоть сколько-нибудь удовлетворительного решения. Как и для проблемы смерти.

– Мать. Мама, послушай, что тебе известно о гипотезе Римана?

– Это та штука, над которой ты работаешь, да?

– Работаю? Работаю. Да. Я до сих пор над ней работаю. Хотя никогда ее не докажу. Теперь я это понимаю.

– О, милый, все хорошо. Не убивайся ты так. Слушай…

И рассказ о боли продолжался. Врач сказал матери, что ей необходима замена тазобедренного сустава. Протез будет из титана. Я чуть не ахнул, когда это услышал, но не стал рассказывать ей о некоторых свойствах титана, поскольку людям, очевидно, еще не было об этом известно. Придет время, сами узнают.

Потом она принялась рассказывать о моем отце, у него ухудшается память. Врач запретил ему водить машину, и оставалось все меньше надежды, что он допишет книгу по макроэкономической теории, которую надеялся опубликовать.