Мэтт Хейг - Трудно быть человеком [litres]

Мы думаем, что тебе нужно вернуться домой.

Нет.

Ты должен вернуться домой.

У меня никогда не было семьи.

Мы твоя семья.

Нет. Это другое.

Мы хотим, чтобы ты вернулся домой.

Я должен попросить, чтобы меня вернули, но я не стану этого делать. Вы можете вмешиваться в мои мысли, но вы не можете их контролировать.

Посмотрим.

На следующий день мы сидели в гостиной. Мы с Изабель. Ньютон был наверху с Гулливером, который теперь уснул. Мы заглядывали на чердак время от времени, но пес не покидал сторожевого поста ни на минуту.

– Как ты? – спросила Изабель.

– Не умер, – ответил я. – Встал же.

– Ты спас ему жизнь, – сказала Изабель.

– Не думаю. Даже массаж сердца и искусственное дыхание не пришлось делать. Врач сказал, что у него лишь незначительные повреждения.

– Мне все равно, что говорит врач. Гулливер прыгнул с крыши. Это могло его убить. Почему ты не позвал меня?

– Я звал. – Разумеется, это была ложь, но ведь и вся канва ложна. Вера в то, что я муж Изабель. Все это вымысел. – Кричал тебе.

– Ты мог погибнуть.

(Должен признать, что люди тратят огромное количество времени – почти все – на гипотетическую дребедень. Я мог бы разбогатеть. Я мог бы прославиться. Меня мог сбить автобус. Я могла родиться с меньшим количеством родинок и большим размером груди. В молодости я мог бы посвящать больше времени изучению иностранных языков. Похоже, люди применяют условное наклонение чаще, чем любая другая известная форма жизни.)

– Но я не погиб. Я жив. Давай сосредоточимся на этом.

– Куда делись твои таблетки? Они были в буфете.

– Я выбросил их.

И снова ложь. С этим ясно. Неясно, кого я защищал. Изабель? Гулливера? Себя?

– Зачем? Зачем тебе понадобилось их выбрасывать?

– Решил, что такие таблетки не стоит держать в доме. Учитывая, в каком состоянии Гулливер.

– Но это диазепам. Валиум. Передозировки валиума не бывает, это тысячу таблеток надо проглотить.

– Да. Знаю.

Я пил чай. Что очень даже приятно. Гораздо лучше кофе. У чая вкус уюта.

Изабель кивнула. Она тоже пила чай. С чаем жизнь как будто налаживается. Это горячий напиток из сухих листьев, который используют в трудные минуты, чтобы вернуться в нормальное состояние.

– Знаешь, что они сказали? – спросила Изабель.

– Нет. Что? Что они сказали?

– Что он может остаться.

– Понятно.

– Решать надо было мне. Я должна была сказать, есть ли риск повторной попытки самоубийства. И я ответила, что там риск больше, чем здесь. Они сказали, что если он еще раз такое выкинет, выбора не останется. Они заберут его и будут за ним присматривать.

– Нет уж, мы сами будем за ним присматривать. Даю тебе слово. В больнице куча сумасшедших. Людей, которые думают, что они с других планет. И все в таком духе.

Изабель печально улыбнулась и подула на чай, пустив по коричневой поверхности легкую рябь.

– Да. Да. Ты прав.

Я попытался понять.

– Дело во мне, да? Это я виноват, потому что не оделся в тот день?

После этого вопроса обстановка изменилась. Лицо Изабель посуровело.

– Эндрю, ты правда думаешь, что все дело только в том случае? В твоем срыве?

– М-м-м, – сказал я, понимая, что это не к месту. Но мне больше нечего было сказать. «М-м-м» – это слово, за которым я всегда прятался и которым заполнял пустоты. Это вербальный чай. Хотя на сей раз вместо «м-м-м» следовало бы сказать «нет», поскольку я не думал, что проблема в одном дне. Я думал, что она в тысячах дней, большинство из которых мне не довелось наблюдать. Поэтому больше подходило «м-м-м».

– К этому привел не какой-то случай. Тут всё. Конечно, не ты один виноват, но ведь тебя не было с нами, верно, Эндрю? Всю жизнь Гулливера, как минимум с тех пор, как мы вернулись в Кембридж, тебя не было с нами.

Я вспомнил кое-что, о чем Гулливер говорил на крыше.

– А как же Франция?

– Что?

– Я учил его играть в домино. Я плавал с ним в бассейне. Во Франции. Страна. Франция.

Изабель растерянно поморщилась.

– Франция? Что? Дордонь? Две недели в Дордони и чертова коробка домино. Это твоя карточка «освобождение из тюрьмы», как в игре в «монополию»? Это отцовство?

– Нет. Не знаю. Я просто приводил… наглядный пример того, каким он был.

– Он?

– То есть я. Каким я был.

– Да, ты бывал с нами в отпуске. Бывал. Да. Если только это не были рабочие отпуска. Вспомни Сидней! И Бостон! И Сеул! И Турин! И… и Дюссельдорф!

– О да, – сказал я, глядя на непрочитанные книги на полках, точно на непережитые воспоминания. – Помню, как сейчас. Конечно.

– Мы тебя почти не видели. А когда видели, ты всегда был на взводе – то из-за предстоящей лекции, то из-за людей, с которыми планировал встретиться. А все наши бесконечные ссоры? Что-то изменилось, только когда ты… заболел. А потом поправился. Да ладно тебе, Эндрю, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Это ведь не новость для тебя, верно?

– Нет. Вовсе нет. А где еще я ошибся?

– Ты не ошибся. Это не научная работа, которую отдают на суд коллегам. Дело не в ошибках. Это наша жизнь. Я не хочу никого судить. Я просто пытаюсь выразить объективную истину.

– Я просто хочу знать. Расскажи мне. Расскажи, что я сделал. Или чего не сделал.

Изабель поиграла своей серебряной цепочкой.

– Да брось. Что тут рассказывать? После того как Гулливеру исполнилось два и пока он не дорос до четырех, ты ни разу не пришел домой вовремя, чтобы искупать его или почитать ему на ночь. Тебя бесило все, что мешало тебе или твоей работе. А если я позволяла себе хотя бы заикнуться, что пожертвовала ради нашей семьи карьерой, – хотя я приносила настоящие жертвы, а ты даже ни разу не перенес срока сдачи книги, – ты поднимал меня на смех.

– Знаю. Прости, – сказал я, думая о ее романе «Выше неба». – Я вел себя ужасно. Ужасно. Думаю, без меня тебе было бы лучше. Иногда я думаю, мне лучше уйти и никогда не возвращаться.

– Ну что ты как маленький? Еще хуже Гулливера.

– Я серьезно. Вел я себя отвратительно. Порой мне правда кажется – лучше уйти и больше никогда здесь не показываться. Никогда.

Это ее проняло. Она уперла руки в бедра, но ее гневный взгляд смягчился. Она глубоко вдохнула.

– Ты нужен мне. Ты же знаешь, что нужен.

– Зачем? Что я даю этим отношениям? Я не понимаю.

Изабель зажмурилась и прошептала:

– Ты меня поразил.

– Чем?

– Тем, что сделал там, на крыше. Это было поразительно.

Тут ее лицо приняло самое сложное выражение, с каким я только сталкивался у людей. Нечто вроде презрительного разочарования с налетом сочувствия, постепенно переходило в глубокую, всеохватную доброжелательность и завершилось прощением и некой непонятной эмоцией, которая, по-моему, могла быть любовью.