Мэтт Хейг - Трудно быть человеком [litres]

– Странно, почему другие люди так не делают, – проговорил я, завязывая разговор.

– Чего не делают?

– Ну, не напиваются. Не сидят на скамейках в парке. По-моему, неплохой способ решать проблемы.

– Издеваешься, да?

– Нет. Мне нравится. И вам, очевидно, тоже, иначе бы вы тут не торчали.

Тут я, признаться, кривил душой. Люди всегда занимаются тем, что им не нравится. По моим самым оптимистичным оценкам, в любой момент времени только ноль целых три десятых процента людей активно заняты тем, что им нравится, и даже в этом случае их преследует острое чувство вины, и они клятвенно обещают себе сейчас же вернуться к очередному жутко неприятному делу.

Мимо нас пролетел подхваченный ветром синий полиэтиленовый пакет. Бородач скручивал папиросу. У него дрожали пальцы. Неврологическое заболевание.

– В любви и жизни выбора нет, – сказал он.

– Да. Это правда. Даже когда кажется, что выбор есть, его на самом деле нет. Но я думал, что люди до сих пор держатся за иллюзию свободной воли.

– Только не я, чувак.

И тут он запел сбивчивым баритоном на очень низкой частоте:

– Солнце не светит, когда ее нет [14] Песня афроамериканского автора-исполнителя Билла Уизерса. … Как тебя звать?

– Эндрю, – сказал я. – Вроде как.

– Что у тебя стряслось? Жизнь потрепала? У тебя не лицо, а месиво.

– Да, потрепала – не то слово. Меня любили. И эта любовь была для меня самой драгоценной. У меня была семья. И любовь давала ощущение, что я нашел свое место. Но я все разрушил.

Бородач закурил сигарету, торчавшую у него изо рта, как онемевшее щупальце.

– Мы с женой прожили десять лет, – сказал он. – Потом я потерял работу, и на той же неделе от меня ушла жена. Тогда я запил, и началась эта фигня с ногой.

Он закатал брючину. Его левая нога была распухшей и багровой. А местами фиолетовой. Он ждал, что мне станет противно.

– Тромбоз глубоких вен. Адская боль, мать ее. Просто адская. И не сегодня-завтра она меня прикончит.

Он протянул мне сигарету. Я вдохнул дым. Я уже знал, что это гадость, но все равно вдохнул.

– А тебя как звать? – спросил я.

Он рассмеялся.

– Уинстон, блин, Черчилль.

– О, как премьер-министра, который был во время войны.

Он закрыл глаза и затянулся сигаретой.

– Зачем люди курят?

– Без понятия. Спроси чего полегче.

– Ладно. Как быть, если любишь того, кто тебя ненавидит? Кто больше не хочет тебя видеть?

– Бог его знает.

Он поморщился. Его мучила боль. Я заметил это еще в первый день, но теперь мне хотелось помочь. Я выпил достаточно, чтобы поверить, будто я это могу, или по крайней мере чтобы забыть, что не могу.

Черчилль собирался было опустить брючину, но, видя, как он мучается, я попросил его подождать. Я положил руку ему на ногу.

– Что ты делаешь?

– Не волнуйся. Это очень простая процедура переноса бионастроек, включающая обратный апоптоз, которая на молекулярном уровне восстанавливает и воссоздает мертвые и поврежденные клетки. Тебе она покажется волшебством, но это не так.

Моя рука лежала на его ноге, и ничего не происходило. Время шло, а все оставалось по-прежнему. То еще волшебство.

– Кто ты?

– Я пришелец. Меня считают бесполезным ничтожеством в двух галактиках.

– Не мог бы ты убрать свою чертову руку с моей ноги?

Я убрал руку.

– Извини. Правда. Я думал, что все еще могу тебя исцелить.

– Я тебя знаю, – сказал он.

– Что?

– Я видел тебя раньше.

– Да. Знаю. Я пробежал мимо тебя в свой первый день здесь. Помнишь, наверное. Я был голышом.

Он отклонился назад, прищурился, повернул голову набок.

– Не. Не. Не тогда. Я видел тебя сегодня.

– Вряд ли. Я бы наверняка тебя узнал.

– Не-а. Точно сегодня. У меня хорошая память на лица.

– Я был не один? С молодой женщиной? Рыжеволосой?

Он задумался.

– Не-а. Ты был один.

– Где же?

– М-м-м, это было, дай подумать, где-то на Ньюмаркет-роуд.

– Ньюмаркет-роуд?

Я знал это название, потому что на этой улице жил Ари, но сам там не бывал. Никогда в жизни. Хотя, конечно, весьма вероятно, что Эндрю Мартин – настоящий Эндрю Мартин – захаживал туда неоднократно. Да, наверное, дело в этом. Черчилль потерялся во времени.

– Думаю, ты путаешь.

Он покачал головой.

– Да ты это был. Сегодня утром. Может, ближе к полудню. Ей-богу.

С этими словами бородач встал и медленно заковылял прочь, оставляя за собой запах табака и пролитого алкоголя.

На солнце набежала туча. Я посмотрел в потемневшее небо. Мои мысли тут же помрачнели. Я встал. Вынул из кармана телефон и набрал Ари. В конце концов трубку взяла какая-то женщина. Она тяжело дышала, шмыгала носом и пыталась вылепить из этих звуков внятные слова.

– Здравствуйте, это Эндрю. Я хотел бы поговорить с Ари.

И тут слова выстроились в жуткую последовательность:

– Он умер, он умер, он умер !

Я побежал.

Бросил бутылку и побежал со всех ног – через парк, по улицам, по шоссе, мало задумываясь о машинах. Бежать было больно. Болели колени, бедра, сердце и легкие. Все части тела напоминали мне, что однажды они откажут. И еще от бега почему-то усилилось жжение и зуд кожи лица. Но больше всего страдал разум.

Это моя вина. Гипотеза Римана здесь ни при чем. Все из-за того, что я рассказал Ари, откуда я. Он мне не поверил, но суть не в этом. Я смог рассказать ему, не получив мучительного фиолетового предупреждения. Меня отсоединили, но, должно быть, продолжали наблюдать и подслушивать, а значит, могли слышать меня и сейчас.

– Прошу вас. Не трогайте Изабель и Гулливера. Они ничего не знают.

Вот и дом, где до сегодняшнего утра я жил с людьми, которых полюбил. Я с хрустом прошагал по гравию подъездной аллеи. Машины на месте не было. Я заглянул в окно гостиной, но никого не увидел. Ключей у меня с собой не было, поэтому я нажал кнопку звонка.

Я стоял и ждал, ломая голову, что делать. Спустя некоторое время дверь отворилась, но я по-прежнему никого не видел. Тот, кто открыл, явно не хотел, чтобы его заметили.

Я проскользнул в дом. Прошел в кухню. Ньютон спал у себя в корзине. Я подошел к нему и легонько тряхнул.

– Ньютон! Ньютон!

Но тот лишь глубоко дышал и продолжал подозрительно крепко спать.

– Я здесь, – донесся голос из гостиной.

Я пошел на него, на этот знакомый голос, и в гостиной, на пурпурном диване увидел мужчину, который сидел, заложив ногу за ногу. Я сразу узнал его – как тут не узнаешь? – и в то же время вид его поверг меня в ужас.

Ибо я смотрел на самого себя.

Одежда отличалась (джинсы вместо вельветовых брюк, футболка вместо рубашки, кроссовки вместо туфель), но тело определенно принадлежало Эндрю Мартину. Каштановые волосы с естественным пробором. Усталые глаза и такое же лицо, только без синяков.