Мелани Кантор - Смерть и прочие хэппи-энды [litres]

– Ореховый пирог, ореховый пирог!

И он кричит это вместе со мной, хотя раньше всегда надо мной смеялся. Мы подпеваем песням «Сюррей с бахромой наверху» [35] Первоначально – песня из мюзикла 1943 года Роджерса и Хаммерштейна «Оклахома!..». Сюррей здесь – легкий четырехколесный экипаж с декоративной бахромой. и «Это должен быть ты!». Сегодня Гарри поддерживает меня решительно во всех моих слабостях.

К тому времени, как Билли Кристал мчится на Таймс-сквер, чтобы перехватить Мег Райан до новогоднего бала, я уже плачу, словно боюсь, что он не успеет. Когда он произносит культовую фразу: «Когда понимаешь, что хочешь провести остаток своей жизни с кем-то, ты хочешь, чтобы остаток твоей жизни начался как можно скорее», – я окончательно расклеиваюсь. Гарри обнимает меня за плечи.

– Извини, – говорит он, – я не припомню у тебя такой реакции.

– Это прекрасно, Гарри, – отзываюсь я. – Не переживай.

Когда начинаются титры, я поворачиваюсь, чтобы поблагодарить его.

– Подожди, – произносит он, – это еще не конец.

Я перевожу взгляд на экран и вижу, что титры исчезли, а вместо них появляется его старая фотография, затем и моя, а потом и название: «Когда Гарри встретил свою любимую Салли». На экране слайд-шоу из наших старых фотографий, причем некоторые я даже не видела раньше. Его забота и усилия так трогательны, что я по-настоящему взволнована. Наконец появляются наши снимки, которые он сделал на кровати этим утром, и я еще сильнее волнуюсь и проникаюсь моментом. И радуюсь, что не стала ничего спрашивать – и допрашивать! – когда вернулась из спа-салона. Теперь ясно, что он делал тогда нечто замечательное.

– Ты только что совершил невозможное, – сипло говорю я. – Ты влюбил меня в себя еще сильнее.

– С Новым годом, Салли, – произносит он, и я замечаю в его глазах слезы.

– С Новым годом, Гарри.

Мы возвращаемся в номер, глядя друг на друга, не желая расставаться с романтичностью момента. Наконец мы падаем в постель, и он прижимает меня к себе, говорит, что любит меня и жалеет, что съел так много печенья. И почти на полуслове засыпает. И сегодняшним вечером я прощаю ему все.

Меня будит утренний свет и чувство тошноты, которого я очень надеялась избежать. Гарри лежит на боку, отвернувшись от меня, и, судя по мягко вздымающимся и опускающимся плечам, еще спит. Я тихо выскальзываю из-под одеяла и на цыпочках иду в ванную, затем падаю на колени, склоняю лицо над унитазом и в отчаянии нащупываю полотенце, чтобы накинуть его на голову и хоть немного заглушить звук. Я содрогаюсь, глядя в чашу, и жду, когда все закончится. Потом съеживаюсь от назойливого шума воды. Сколько мне осталось, Господи? Сколько? И что я должна сделать, чтобы Ты позволил мне насладиться последними мгновениями беззаботной радости? Что? Скажи мне, Господь, Вселенная, кто бы там ни был главный, – и я сделаю это…

В дверь ванной раздается стук.

– Ты в порядке?

– Не входи, Гарри, умоляю. Тут у меня зона военных действий.

– Тебе что-нибудь принести?

– Нет-нет. Теперь я в порядке. Сейчас выйду, только дай мне две минуты.

Пошатываясь, я поднимаюсь на ноги, поливаю лицо водой, проверяю, не идет ли кровь из носа – не идет, чищу зубы и полощу рот.

Гарри стоит у двери, когда я выхожу, и его лицо пепельно-серое.

– О, детка, – произносит он. – Мне очень жаль. Возвращайся в постель.

Он поднимает меня на руки, относит на кровать и укрывает одеялом, а сам ложится рядом.

– Я не знал, – говорит он, – ты так хорошо маскируешься.

– Я и не хотела, чтобы ты это видел. Признаться, я стараюсь скрывать от всех плохие моменты. По крайней мере до тех пор, пока могу.

– Ты не должна скрывать их от меня, – Гарри смотрит мне в глаза. – Для этого я и здесь.

– Ты и так сделал для меня прошлой ночью слишком много.

Перед отъездом домой Гарри отвозит меня к морю погулять «вдоль по набе, вдоль по набе». Он паркуется, и мы бредем по набережной под серым небом, завернутые, как люди-бандероли, в шарфы, шляпы и наши огромные парки, вдыхая свежий морской воздух среди криков пикирующих чаек.

Гарри обнимает меня всю дорогу, приговаривая, что я не должна простужаться – он никогда себе этого не простит.

– Я так много упущу, – произношу я.

– Я буду скучать по тебе, – отзывается он. – Уже скучаю.

И на секунду я поддаюсь эмоциям. Внутренний голос шепчет мне на ухо: «Ты напугана, признайся. Ты боишься!»

Но я не хочу, чтобы этот страх меня одолел. Поэтому я зажимаю уши руками.

– Этот ветер такой пронизывающий, – поясняю я.

Поездка домой странно непростая, несмотря на комфортную роскошь автомобиля. Мне вспоминается то ужасное воскресное настроение из детства, когда знаешь, что завтра снова школьный день, и так хочешь, чтобы выходные не кончались.

Хуже того, я знаю, что не увижу Гарри еще целую неделю, потому что он снова будет работать за границей.

– Я бы пригласил тебя остаться у меня, – говорит он, – но мне нужно еще вернуть машину. А потом я встану ужасно рано, чтобы успеть на рейс в Берлин, и мне еще необходимо собрать вещи. Ты не возражаешь?

– Конечно, возражаю, – отвечаю я, но при этом улыбаюсь, чтобы не завершать все на минорной ноте.

Гарри провожает меня до двери, и мы целуемся на пороге. Он долго обнимает меня, и я уже знаю, что буду сильно скучать по нему.

Теперь я ощущаю такую же крепкую привязанность к нему, как и прежде. Если не больше. Мне не хочется его отпускать, но приходится. У меня болит сердце, когда я смотрю, как он уходит. Это настоящая физическая боль.

Сердечная боль – это вам не шутки.

Я медлю на пороге, не желая входить, не в силах смотреть в пустоту с другой стороны. В доме мрак во всех смыслах этого слова, и я не хочу вдыхать печаль, наполняющую воздух в холодных, одиноких комнатах. Но так надо. Я открываю входную дверь, пораженная осознанием всего, что я потеряю, и всего, что я уже растратила попусту.

Я бросаю сумку в коридоре и топаю ногой. Впервые я по-настоящему злюсь. Злюсь на себя. На то, что я никогда не добивалась желаемого, хотя возможности имелись. На то, что считала себя хорошей, доброй и дипломатичной, в то время как была попросту деликатной трусихой. На то, что опоздала на свой праздник жизни. На то, что лишь сейчас научилась принимать то, что меня любят. И что я этого достойна. И это самое прекрасное и болезненное осознание из всего.

Я больше не желаю прогибаться и позволять болезни делать свое дело.

Не желаю быть любезной, проигрывая. Не собираюсь уходить тихо. Я хочу протестовать, бредить, брыкаться и кричать. Я ведь так много теряю! Свадьбу Оливии. Беззаботные приключения Анны-Марии. Не узнаю будущее моей сестры и племянниц. И собственное будущее тоже. Почему же я должна притворяться, будто все в порядке? Что мир – это паршивое место, от которого неплохо бы избавиться? Я ведь люблю этот паршивый мир. И хочу наслаждаться каждой паршивой вещью, которую он способен предложить.