Михаил Шифман - Рукопись, которой не было [Евгения Каннегисер – леди Пайерлс] [litres]

На следующий день наша небольшая группа отправилась в Тифлис на поезде. После этого мы остались вдвоем – я и Руди. Руди нашел автомобиль с шофером, который за умеренную плату согласился довезти нас до Владикавказа по Военно-Грузинской дороге. В первый раз мы остались наедине, и я чувствовала – ждала и чувствовала, что что-то должно произойти. Как только мы выехали из города, Руди обнял меня и впервые поцеловал. Мы целовались как сумасшедшие. Даже не помню, о чем мы говорили. Вообще ничего не помню, кроме его рук и его губ. Я была как пьяная. Все красоты по сторонам прошли мимо меня, но какое это имело значение?

День, который мы провели во Владикавказе, оказался настолько бестолковым, что ничего в моей памяти не осталось. Мы решили ехать дальше, в Кисловодск, который тогда считался горным курортом. На ночном поезде. Руди загорелся: «Я хочу ехать так, как обычно ездите вы», – сказал он мне. Это «вы» относилось не только ко мне, оно было собирательным и относилось к среднему советскому гражданину. Я сопротивлялась как могла, но безуспешно. Он взял два билета в общий вагон.

Уже стемнело, когда мы пришли на вокзал и подошли к нашему поезду. Вагон был забит битком, в основном местными мужчинами, большими, смуглыми и усатыми. Мы с трудом протиснулись внутрь. Мне удалось втиснуться между двумя «джигитами», но больше во всем вагоне мест не было. Несколько человек стояли в коридоре или сидели на огромных баулах. Первые сорок минут, от Владикавказа до Беслана, Руди провел на ногах возле меня. За эти сорок минут я успела рассказать ему всю свою жизнь от начала до конца. Мне казалось, что он слушает внимательно, но …

После Беслана Руди в растерянности крутит головой по сторонам. Его взгляд падает на деревянную багажную полку под потолком, оставшуюся незанятой. Он тут же на нее забирается, привязывает себя поясом к полке, закрывает глаза и мгновенно засыпает. Его щеки слегка порозовели, он мерно дышит и слегка причмокивает во сне губами, как ребенок.

Я посмотрела на Руди и вдруг подумала: «Этот мужчина для меня. Я хочу провести с ним всю оставшуюся жизнь».

Поезд останавливается в Кисловодске, все выходят, а Руди все еще безмятежно спит. Мне пришлось будить его. Вскоре выяснилось, что из всей моей жизни, которую я выложила перед ним за те сорок минут, он запомнил только начало. Я обиделась. Это была наша первая ссора.

– Но, Женя, – сказал он, – я же безмерно устал, прости меня. Давай ты расскажешь все сначала.

В Кисловодске нас ждали серое небо и дождь, который то лил как из ведра, то моросил. В перерывах между дождями мы ходили, взявшись за руки, по старому городу… Вот, посмотрите, дача Твалчрелидзе, а вот слева дача балерины Кшесинской… Кстати, никакого отношения к Кшесинской она не имеет.

Руди рассказал мне о своей семье, об отце, Генрихе Пайерлсе, который был директором, а потом членом управляющего совета крупной компании Allgemeine Elektrizitätsgesellschaft (Всеобщая электрическая компания) в Берлине. Когда Руди исполнилось тринадцать лет, его мать умерла от рака. Вскоре появилась мачеха Эльза, с которой он не очень ладил. У Руди была старшая сестра Анни и старший брат Альфред.

– Ты знаешь, Женя, Альфред недавно женился, его жену зовут Ниной, так же, как и твою сестру. Она русская, до свадьбы работала секретаршей в советском торгпредстве в Берлине. Он познакомился с ней на улице, чуть не наехав на нее на повороте.

Позднее я с ней подружилась. Она оказалась очень милой женщиной, теплой, импульсивной и привлекательной. Некоторые детали моей прошлой жизни могла понять только она.

Однажды, когда мы бродили в горах, пошел ливень, мы мгновенно вымокли до нитки. Спрятались в гроте, сидели, прижавшись друг к другу, пытаясь согреться.

Руди, если бы ты знал, как мне было страшно тем вечером в Кисловодске отпустить тебя одного в Минеральные Воды! Но я так устала, так ужасно устала, что подумала: «Если я поеду с тобой, тебе придется тащить не только три чемодана, но и меня». Помнишь ли ты наш последний ужин в Кисловодске, серое небо и музыку в саду?

Прошло всего две недели с тех пор, как я увидела Руди в Одессе. И вот уже пора расставаться. Паули не терпел опозданий, а Руди еще надо было заехать в Харьков, куда его пригласил с докладом тогдашний директор Физтеха Иван Васильевич Обреимов, а потом в Ленинград. Руди хотел обсудить кое-какие физические вопросы с Френкелем. Кроме того, в последнюю минуту он признался мне, что хочет попросить Якова Ильича пригласить его в Ленинградский физтех в марте следующего года.

– У меня будут каникулы, я пообещаю Френкелю прочесть несколько лекций по квантовой теории твердого тела. Как ты думаешь, Женя, он согласится?

Я ничего не ответила, но про себя подумала: «Буду думать об этом каждый вечер». Я уговорила Руди, когда он приедет в Ленинград, зайти на Моховую и познакомиться с моими родителями и сестрой. Я им тут же написала. И он действительно зашел, правда не в первый день, а седьмого сентября.

Посадив Руди на поезд в Харьков, я отправилась в Гагры. Комната была заказана заранее, еще в эпоху «до Руди». Честно говоря, мне нужно было на какое-то время остаться одной, чтобы прийти в себя. 12 сентября в Гаграх я получила письмо от Руди из Ленинграда. Всего несколько строчек: «Побывал у твоих родителей, познакомился с сестрой. Замечательные люди, так тепло меня приняли. Да, совсем забыл, я договорился с Френкелем».

«…договорился с Френкелем… договорился с Френкелем… договорился с Френкелем». Что ему ответить?

Гагры, 13 сентября 1930 г.

Дорогой Руди!

Это моя вторая попытка, первое письмо, которое я написала утром на берегу моря, лежало на камне. Тут набежала волна, много пены. Было очень весело, но письмо было таким длинным-длинным… Дорогой, я боюсь, что и это будет тоже длинным, и прошу прощения за то, что тебе нелегко будет прочесть его. Тебе будет трудно понять его, но я ничего не могу сделать: у меня нет ни почтовой бумаги, ни словаря, ни ручки с чернилами, а сейчас уже вечер. Не знаю точно, сколько времени, поскольку я живу без часов, но, наверное, около 11, луна еще за горой, а моя лампа никуда не годится. Поэтому еще раз прости меня. Вчера я получила твое письмо, и я благодарю тебя серьезно, очень-очень серьезно, потому что теперь я думаю, что была для тебя не просто «приключением» – одной из многих других девушек, которых ты знал или узнаешь в будущем. Конечно, я думала об этом и раньше, потому что, если бы я так не думала, я не должна была бы давать тебе мои губы и руки, они слишком «чисты» для «приключения». Но я не была уверена, и это было очень грустно в какие-то минуты. Теперь все о’кей. Боюсь, что в наших долгих беседах ты не понял, что я понимаю под «серьезным». Попробую объяснить еще раз. Это не так страшно, как ты думаешь, дорогой.