Кирилл Кобрин - Поднебесный Экспресс [litres]

Тревожная барабанная дробь, звучит гонг, Володя мечется по сцене, кувыркаясь, размахивая непонятно откуда взявшейся у него палочкой с белыми кистями, Кириллов замер, приподняв одну ногу, правой рукой он поддерживает собственный слегка задранный подбородок, левой же акцентирует такт исполняемой им арии.

Кириллов медленно удаляется в глубину сцены, Володя на протяжении всего оставшегося времени ходит колесом перед зрителями, лишь изредка останавливаясь, замирая в позе ожидания, оглядываясь по сторонам, потом он машет своей палочкой с белыми кистями и снова принимается за акробатику. Донгмей, которая, делая жесты, исполненные серьезности, слушала Володю и Кириллова, двигается к правой части авансцены, откуда появляется Чен. На его лице почти нет грима, подведены только брови, губы и слегка раскрашены участки вокруг глаз. Чен – сама учтивость и благопристойность. Прекрасный халат, облегая его тело, ниспадает классическими складками. На голове Чена – шапка ученого, однако издалека ее можно принять за чиновничью. Звучит нежная сладкая музыка, перкуссия смолкает. Чен поет фальцетом.

Услышав последние слова, Донгмей с неистовством бросается на Чена, нанося ему удар невидимом копьем. Чен ловко обороняется. Фехтование сопровождается нарастанием барабанной музыки. Наконец Донгмей отступает, и Чен продолжает – уже речитативом, который он произносит низким глубоким голосом.

ЧЕН

Лучше яства вкушать да делать карьеру, путь мой тих и спокоен, нет места в нем

для красоток коварных, нет места в нем и для жен непослушных, послушных же жен не бывает, я видел в кино. А если совсем уж мой дух затуманит желанье, макбук свой открою и там наслажусь лишь глазами всем тем, что приносит несчастье для сердца

и для кошелька.

Оркестр переходит к торжественной мелодии сипи, а Чен – от речитатива к арии, исполняемой им фальцетом.

Донгмей подходит к Чену ближе, намереваясь обратиться к нему, но тут на сцене появляется Дараз, он ходит колесом, однако в обратном направлении, нежели Володя, а также кувыркается и исполняет приемы древних боевых искусств. Лицо его в белоснежном гриме, Дараз носит черную длинную искусственную бороду, на нем длиннополый наряд воина, желтый, расшитый красным, на голове шапка, похожая на тиару, увенчанная металлическим цветком лилии и двумя длинными фазаньими перьями по бокам. Дараз поглощен танцем и пением.

Проделывает энергичные воинственные трюки.

Музыка затихает. На сцене появляются Стив, Сюин и Од. Все персонажи выходят на авансцену. Слева из-за кулис выходит Чжэн. Справа – Улоф. Они медленно проходят вдоль строя попутчиков, вглядываясь в лицо каждого. В середине Чжэн и Улоф сталкиваются, обмениваются поклонами и учтивой жестикуляцией, после чего продолжают движение. Дойдя до конца шеренги, они исчезают со сцены, Чжэн направо, Улоф налево. Стив, Сюин, Од, Донгмей, Чен, Кириллов, Володя и Дараз не двигаются. Набирает силу барабанная дробь, и все присутствующие хором кричат.

Innocence!

Между тем в глубине сцены появляются два человека в черных фраках, белоснежных накрахмаленных манишках, жесткие воротнички стянуты белыми бабочками. Они без грима, но из-за расстояния поначалу сложно их узнать. Эти двое медленно везут большой концертный рояль, блестящий, черный. Чуть слева и поодаль от выстроившихся в линию попутчиков рояль останавливается. Первый из людей во фраке садится за него, второй встает перед инструментом. Звучит торжественно-печальное «та-та-та-та-та-та-та-там – там-татам»; певец, в котором мы узнаем официанта, говорящего на английском, выводит:

Чужим пришел сюда, чужим и ухожу.

Пианист, а это, как теперь понятно, официант с асимметричными морщинками на лице, волнуясь, аккомпанирует прекрасному пению. Попутчики молча смотрят в зал. На сцене появляются проводники. Узнать их можно сразу – ни грима, ни искусственных бровей, усов и бород, даже одежды почти нет, только набедренные повязки. Они подходят к пассажирам и по одному, молча, учтиво, но непреклонно уводят их в глубь сцены. Впрочем, никто не сопротивляется. Когда шеренга попутчиков рассеивается, становится видно, что на самом деле установлено у задника, по которому по-прежнему пролетают слева направо китайские сельские и городские пейзажи. Это большой котел, под которым разведен костер. Некто гигантского роста, в золотистом халате и в золотой маске во все лицо, помешивает кипящую воду огромной поварешкой. Сбоку к котлу приставлена лесенка. Проводники по одному подводят пассажиров, и те беззвучно ныряют в кипяток. Постепенно сцена пустеет; проводники исчезают за кулисы, над котлом поднимается густой пар, повар в золотом медленно методично помешивает варево, один официант во фраке продолжает играть на фортепьяно, а второй – петь о третьем, настоящем, солнце, которое должно исчезнуть вслед за первыми двумя, обманными.

Я лежу в своем купе и жду, когда придут меня убивать. Я почти уверен, что меня должны убить – ну кого же еще, в самом деле? Вы спросите, отчего я так думаю. Все очень просто: если в вагоне убили уже двух человек, то почему бы не убить еще одного, а то и двух-трех? Или даже всех? Нет-нет, я не думаю, что начнут именно с меня. Я и не утверждаю, что меня придут убивать в первую очередь. Кто знает, может быть, я вообще последний остался в живых из пассажиров, с остальными покончили без шума и гама, без сучка и задоринки. Дурацкое выражение, не так ли? Явно плотник придумал, нет, пожалуй, столяр. Собственно, убийца и есть такой столяр. Он ведь тоже мечтает, чтобы все прошло идеально, гладко, без задоринки жертвы, без криков и возни, я бы даже сказал, элегантно и безупречно. То есть cool. И конечно, чтобы не осталось улик, мелочевки, могущей поставить под вопрос Возвышенный Идеал Душегуба. Убийца – существо капризное, прихотливое, эстетствующее. Сейчас ему кажется, что все в порядке, вот он в заемных ботинках косолапо – на правую ногу надета левая туфля, на левую правая – покидает купе, свет погашен, жертва бездыханна, на столике рядом с полкой – тщательно изготовленная записочка самоубийцы, мол, я все это сотворил(а), и смерть аллергическую, и смерть алкоголическую, мне приказали из Центра, или нет, мне приказала моя совесть, или нет, мне приказал мой страх, ну вариантов не меньше, чем уже мертвых пассажиров межконтинентального вагона Поднебесного Экспресса, хватит на всех, последний взгляд через плечо, задержать дыхание, посветить фонариком айфона, да, все в порядке, ОК, для удовлетворения собственной эстетической прихоти или даже этической, ибо что такое этическое, как не эстетическое, и наоборот – в основе и того и другого лежит идея идеального порядка вещей, чувств, мыслей, поступков, так вот, чтобы удовлетворить эту самую прихоть и внести в преступление незаметную, тончайшую деталь персонального свойства, чуть подоткну одеяло, закрою холодеющие ноги бедолажки, а то замерзнет, ха-ха, теперь тихо выйти, неслышно запереть дверь и двинуться дальше – в следующее купе, где меня ожидает уже следующая жертва.