Александра Полстон - Санта–Барбара II. Книга 1

Тот скорбно покачал головой.

— Отец, все, с кем тебе приходилось сталкиваться, страдали из‑за тебя — твоя семья, близкие, родные, друзья, соратники… Ты сделал нашу жизнь несчастной.

Кэпвелл–старший молча проглотил эти слова. Хотя выражение его лица почти не изменилось — оно словно окаменело — было видно, что слова Мейсона глубоко ранят его и западают в душу.

— Отец, ты никогда не задумывался над тем, что ты приносишь окружающим только боль и страдание. Неужели тебе так безразлично все, что происходит вокруг? Объясни мне, как ты живешь? Вокруг тебя не чужие, а близкие люди. Наверное, к своим подчиненным на работе ты относишься гораздо терпимее и спокойнее, чем к собственным детям и тем, кто любит тебя. Разве так нужно жить? Разве ты можешь считать себя образцом нравственности и чистоты?

СиСи опустил глаза и глухо произнес:

— Чего ты хочешь, Мейсон? Что ты собираешься делать? Я ведь тебе уже сказал, что не боюсь оружия. Если ты пришел сюда угрожать мне, то лучше уходи. Если же у тебя какие‑нибудь серьезные намерения, то, пожалуйста, не тяни время, мне очень тяжело выслушивать твои обидные слова, и я не испытываю никакого желания дольше находиться здесь.

Мейсон поднял руку с пистолетом.

— Я делаю это не ради Мэри. Я делаю это все для тебя, всех нас. Или для того, кто убил все свое время, чтобы узнать тебя.

СиСи сокрушенно мотнул головой.

— Жалкий страдалец…

Лицо Мейсона потемнело.

— Ты говоришь обо мне?

— Да, — со вздохом ответил СиСи. — Ты ищешь, кого бы тебе обвинить. Лучше посмотри на себя! С Мэри произошел несчастный случай. Именно так и случилось. Но раз уж ты настаиваешь на чьей‑нибудь ответственности, тогда подумай прежде всего о том, почему она оказалась на этой злосчастной крыше отеля…

Мейсон снова опустил пистолет.

— Ее туда заманили.

Кэпвелл–старший с сожалением посмотрел на сына.

— Кто ее туда заманил?

— Джулия и Марк…

СиСи прищурил глаза.

— Нет, Мейсон, — жестко сказал он. — Это ты загнал ее туда…

— О чем ты говоришь, отец? Ведь тебе прекрасно известно, с кем Мэри была на крыше. Зачем мне было гнать ее туда? Неужели у нее не было больше никакого выхода? Я, что, по–твоему, поставил ее в такую ситуацию, когда только смерть может решить все. По–твоему, она была похожа на жертву моих интриг?

— Да! — уверенно сказал СиСи. — Да, это ты сделал. Я говорил с Мэри перед тем, как она поднялась наверх. Она говорила мне, что ты неуправляем, что ты не захотел договориться с Марком. Ты требовал суда над ним, чтобы добиться его публичного унижения. Тебе доставляло удовольствие выставить его на суд публики с тем, чтобы вся его дальнейшая жизнь была исковеркана…

Мейсон не желал выслушивать от отца столь оскорбительные замечания.

— Это неправда! — выкрикнул он.

— Правда! И ты это знаешь. Она хотела обо всем забыть, но ты настаивал на своем. Твоя жажда мести привела ее в отчаяние. Если бы не твое эгоистичное упрямство, она бы никогда не оказалась на той крыше. Обвиняй меня, обвиняй всех… Ты можешь обвинить весь мир, ты можешь обвинить кого угодно… Давай, Мейсон! Это ничего не изменит… Это был ветер, сынок, ветер…

СиСи с сожалением посмотрел в глаза сыну, но ничего не увидел там — ни сочувствия, ни понимания.

Мейсон по–прежнему стоял с пистолетом, направленным в грудь отца.

СиСи почувствовал, что разговор исчерпан, и больше нет смысла оставаться здесь. Он повернулся и медленно зашагал по гостиной к выходу.

Единственное чувство, которое испытывал после этого разговора Кэпвелл–старший, была глубокая и безнадежная жалость к сыну. Он понимал, что они с Мейсоном разговаривают на разных языках.

Как ни пытался СиСи под дулом пистолета убедить сына в том, что его жизнь нарушила нелепая бессмысленная случайность, ему так и не удалось это сделать. Мейсон остался при своем мнении, а он, СиСи Кэпвелл при своем.

Мейсон не желал жить с теми указаниями, которые давал ему отец. И сейчас, шагая под дулом его пистолета, СиСи даже не волновался из‑за того, нажмет ли Мейсон на курок или нет. Точнее, он был уверен в том, что ничего плохого произойти не может.

Мейсон после сломавших его личную жизнь событий был слишком расстроен, чтобы предпринять какие‑то решительные шаги. Все, на что его может хватить, так это на такой изнурительный, изматывающий разговор.

Поэтому СиСи не удивился тому, что не услышал звука выстрела.

Мейсон с пистолетом в вытянутой руке, стоял посреди гостиной и мучительно пытался перебороть себя.

Хотя он пришел сюда с твердым намерением привести в исполнение свой приговор, руки не слушались его. Палец отказывался нажимать на курок, это была словно пытка огнем. Сердце Мейсона было готово выскочить из груди, разорвав хрупкую оболочку плоти. Что‑то внутри говорило ему: «Нажми, нажми…».

Но какая‑то неведомая сила, прежде незнакомая ему, словно капкан обхватила руку и не давала шевельнуться ни единому пальцу, ни единому мускулу.

Мейсон стоял, плотно стиснув зубы, но, как он ни старался, слезы брызнули у него из глаз. Это были слезы бессилия.

Он вдруг понял, что никогда в жизни не сможет причинить вред близкому человеку. Все‑таки, несмотря на тяжесть существовавших между ними отношений, Мейсон относился к СиСи с той долей уважения, которой было достаточно для того, чтобы проявить к нему милосердие.

Осознав это, Мейсон медленно опустил руку с пистолетом и обессиленно рухнул на диван. Он чувствовал себя таким опустошенным и разбитым, что некоторое время сидел, просто не в силах шевельнуться. Глаза его сверлили точку на стене, но взгляд потух и стал безжизненным и мертвым, как у уснувшей рыбы.

Энергия и запал куда‑то исчезли, оставив от самих себя только отработанные шлаки. Мейсон не чувствовал удовлетворения. Душу его заполняли лишь разочарование и пустота.

Но, вместе с тем, какой‑то тяжелый камень словно упал с его сердца, а то, что отцеубийство — это страшный грех, ему не надо было рассказывать. Библейские истины очень крепко засели у него в голове, и немалая доля заслуги в этом принадлежала Мэри. Все‑таки она смогла что‑то сделать.

Пережитое волнение всколыхнуло в нем воспоминание о Мэри. Ее образ вдруг встал перед ним, вызывая в душе полное смятение. Казалось бы, забытые мучительные колебания и горькие сожаления о собственном малодушии вдруг ожили в нем с прежней силой.

И он не мог уклониться от вопроса: кому нужна была эта жертва?

Неужели Господь Бог решил проверить его на прочность? От леденящего чувства обреченности Мейсону стало по–настоящему физически холодно. Он почувствовал, как начинает дрожать. Несмотря на теплый летний вечер, его бил озноб.

Мейсон совершенно не понимал, что происходит. Он попытался еще раз вернуться к образу Мэри, но вдруг вспомнил, что эти воспоминания утратили для него всякий реальный смысл: точно какая‑то часть дома, где он жил, постепенно обваливалась, превращаясь в прах, а он заметил это только сейчас, когда мох, сорная трава и дикие цветы, уже выросшие на развалинах, привлекли его внимание.