Александра Полстон - Санта–Барбара II. Книга 1

— Да все очень просто, — воскликнула она и тут же схватилась за щеку. — Ой, простите, э… я чуть не забыла о том, что у меня болит зуб.

Пока она не забыла о том, что разговаривает со мной, я еще раз спросил:

— Скажите, а почему же ваша клиника самая знаменитая?

Она еще немного подержалась за щеку, а потом сказала:

— Понимаете, это называется словом психотерапия. У нас тут самый передовой из всех известных психотерапевтических центров.

— Разве?

— Скажите, вы когда‑нибудь раньше лежали в больнице? — спросила она.

— По правде говоря нет. Она радостно улыбнулась:

— Вот по этому вы и не понимаете. Что самое неприятное в больнице? Думаете болезнь? Нет. В больнице самое неприятное то, что приходиться смотреть на здоровых людей. Наступает вечер. Вы прикованы к постели, а врачи, медсестры, словом весь персонал, разбредается по городу. Кто — домой, кто — в гости, кто — в ресторан, кто — в театр или кино, кто — на свидание. Это действует угнетающе — уверяю вас, сразу чувствуешь себя инвалидом — и сказывается на течении болезни, а вот если умирающий видит вокруг себя одних полупокойников он чувствует себя королем. Вот почему мы здесь творим чудеса. Кстати мы не пускаем к больным родственников и знакомых, чтобы ограничить их от неприятных ощущений. Ну и, наконец, наши врачи, хирурги, анестезиологи, медсестры и так далее все до одного серьезно больны. По сравнению с ними наши пациенты чувствуют себя сильными и здоровыми. И не только чувствуют себя такими, они действительно выздоравливают. Иногда даже без помощи лекарств. А ведь, когда ложились к нам, многие были уже одной ногой в могиле».

Келли слушала его затаив дыхание.

— Неужели ты сам все это написал? — недоверчиво спросила она.

— Разумеется, — пожал плечами Перл. — А кто же еще.

— Ты молодец, — восхищенно протянула она, — у тебя богатая фантазия. Ты, наверное, учился в каком‑нибудь приличном университете.

Перл махнул рукой:

— Это не имеет отношения к образованию. Просто у моего отца была очень хорошая библиотека и в детстве я очень любил читать. Наверно, именно поэтому, я люблю писать. Я теперь часто думаю о том, что если бы жизнь моя сложилась как‑то по иному я бы не смог без этого. Правда, иногда я испытываю глубокое отвращение к бумаге и к тому, чтобы излагать на ней свои мысли. Наверное такое иногда бывает со всеми, кто обращается к этому ремеслу.

Келли слушала с таким вниманием, которое наверняка польстило бы любому пишущему человеку.

— Перл, прочитай что‑нибудь еще. Мне очень нравится твой стиль.

Он улыбнулся:

— Тебе повезло. Я захватил с собой еще один рассказик. Он посвящен как раз тому, о чем я тебе сейчас сказал. Я назвал его «Тайна писателя».

Она улыбнулась и с надеждой посмотрела на него:

— Ты знаешь, Перл, я бы сидела вот так с тобой целыми днями. Ты такой интересный собеседник, После того, как я провела уже несколько месяцев в этой клинике, мне казалось, что я уже больше никогда не смогу встретить нормальных людей.

Он махнул рукой:

— Ну что ты, Келли, все будет хорошо, ведь твои дела идут на поправку, а это значит, что в клинике долго ты не задержишься. Во всяком случае я надеюсь на это.

Она улыбнулись:

— Я тоже. Читай.

Перл пошелестел бумажками и, прислонившие» высокой спинке кровати сказал:

— Этот рассказ я назвал «Тайна писателя».

— Извини, Перл, я на минуточку перебью тебя, — осторожно сказала Келли.

— Что тебя интересует? Говори.

Она нерешительно взглянула на него:

— Ты такой умный, такой добрый, такой великодушный.

Перл рассмеялся:

— Я еще никогда не слышал в свой адрес столько лестных эпитетов. Доктор Роулингс предпочитает называть меня злостным нарушителем больничного режима и сыпать угрозами. Что ты хотела узнать?

— Я хотела спросить, почему ты работаешь дворецким в нашем доме? По–моему, это занятие не для тебя. С твоими способностями ты мог бы добиться гораздо большего.

Перл как‑то виновато посмотрел на нее:

— Если ты не возражаешь, Келли, мы вернемся к этому разговору как‑нибудь попозже. Я думаю, что сейчас еще рановато говорить об этом. Она с надеждой посмотрела на него:

— Но ведь ты расскажешь мне о своей жизни.

Он торжественно приложил руку к груди:

— Обещаю.

— Только не забудь о своем обещании.

— Не забуду.

— Ну так я начну читать.

— Хорошо.

Он немного прокашлялся и приступил к чтению — «Я человек конченный, но счастливый. Хотя до сих пор я не испил своей чаши, кое‑что осталось — совсем не много правда, надеюсь вкусить все до последней капли, если только еще поживу: я достиг весьма преклонного возраста и, видимо, протяну недолго.

Вот уже много лет все твердят, что я переживаю творческий упадок, что как писатель я окончательно бесповоротно выдохся. Об этом если прямо та не говорят, то думают про себя. Каждая моя новая публикация воспринимается, как очередной шаг вниз по наклонной плоскости и так, скатываясь я оказался в тупика

Все это — дело моих рук. Медленно, но верно более тридцати лет, шел я сознательно по заранее продуманному плану к катастрофе.

Иными словами — спросите вы меня, ты сам хотел этого краха, сам вырыл себе яму.

Вот именно, леди и джентльмены, именно так я своем творчестве я достиг блестящих высот. Я пользовался широкой известностью и всеобщим признаниям. Короче говоря преуспел и мог бы пойти значительно дальше. Стоило только пожелать и я бы без особых усилий достиг бы полной и абсолютной славы.

Но я не пожелал.

Более того — я выбрал совсем иной путь. С достигнутой высоты — а я добрался до очень высокой отметки, пусть не до самой вершины Гималаев, но до Килиманджаро во всяком случае, — предпочел медленный спуск.

Решил проделать в обратном направлении тот же самый путь, который на подъеме одолел мощными рывками. Мне предстояло пережить всю горечь жалкого падения. Жалкого, заметьте, только на первый взгляд, ибо я в этом постепенном сползании находил истинное наслаждение. Сегодня вечером я вам все объясню. Раскрою, наконец, столь долго хранимую тайну. Страницы своей исповеди я запечатаю в конверт с тем, чтобы они были прочитаны лишь после моей кончины.

Мне было уже сорок лет и я буквально упивался собой на всех парусах носясь по морю успеха. Как вдруг, в один прекрасный день прозрел.

Мировая слава, панегирики, почести, популярность, международное признание — именно к ним я стремился всей душой — вдруг предстали мне в своем неприкрытом ничтожестве.

Материальная сторона славы меня не интересовала. Я к тому времени был уже достаточно богат. А все прочее? Овации, упоение триумфом, ослепительный мираж, ради которого столько мужчин и женщин продали душу дьяволу?