Александра Полстон - Санта–Барбара II. Книга 2

— Да, в нашем деле цель оправдывает средства. Прокурор согласно кивнул. Ему нравились эти двое, эти два юриста, которые очень талантливо вели дела и почти всегда выигрывали.

Джейк Уоренджер наполнил бокал коньяком.

— Господа, если вы еще не очень устали, я расскажу одно очень пространное дело, подробности которого мне известны. Вернее, это даже не дело, а целая история со своим прологом, эпилогом и не очень веселым финалом. Вы согласны? — он посмотрел на присутствующих.

Все кивнули. Женщины внимательно смотрели на Джейка Уоренджера и настроились слушать его историю.

— Только если она не будет очень длинной, — попросил Тэд Кэпвелл.

— Да что ты, разве я когда‑либо рассказывал длинные истории? Это всего лишь каких‑нибудь десять минут. Ведь у нас еще целый вечер впереди!

— Да, Джейк, рассказывай.

— Так вот, господа, я начинаю, будьте внимательны. Тридцатого января пятьдесят четвертого года Эмма Цанг, вернувшись с ткацкой фабрики, нашла в конце коридора письмо с бразильским штемпелем, сообщавшее о кончине отца. Сначала она обрадовалась этому письму, но затем встревожилась, увидев незнакомый почерк. Девять или десять неразборчивых строк целиком покрывали страничку. Эмма прочла, что сеньор Майр случайно принял чрезмерную дозу веронала и скончался третьего числа сего месяца в больнице маленького городка Боже. Об этом сообщал некто Файн или Феин, живший с отцом в одном доме, наверное, не знавший, что пишет дочери умершего.

— Джейк, — остановил своего приятеля Тэд, — откуда тебе известны такие подробности?

— Подробности мне известны от женщины, которая является основным действующим лицом этой истории. Она рассказала мне все, а я сейчас, пользуясь своим талантом писателя, пересказываю эту историю вам.

— Да, писать ты умеешь! — воскликнул Тэд.

— Да, господа, Джейк Уоренджер очень хорошо пишет отчеты и обращения к присяжным, это ему удается. У него несомненный литературный талант. Так вот, раз вы все меня поддержали, то продолжу. Так вот, девушка уронила листок. Сначала почувствовала тошноту и слабость в ногах, потом, словно свою вину, нереальность происходящего, холод и страх. Потом захотела, чтобы уже наступило завтра, но тут же уверилась, что это напрасное желание, ибо смерть отца была тем единственным, что случилось на свете и что никогда не пройдет. Она подняла письмо и пошла в свою комнату. Там она спрятала его на самое дно шкафа, будто бы знала, какие события последуют дальше. Может быть, они ей уже снились или она уже стала той, которая будет потом.

Джейк Уоренджер сделал глоток коньяка.

— В сгущающейся тьме Эмма до позднего вечера оплакивала самоубийство своего отца, который в счастливую давнюю пору звался Эммануилом Цангом. Вспоминала летние дни на ферме, вспоминала, или вернее, старалась вспомнить, лицо матери, маленький домик, который у них отняли, вспоминала желтые занавески на окнах, вспоминала тюремную машину, позор, анонимные письма о воре–кассире, вспоминала… Это, впрочем, она и не забывала, как отец в ту последнюю ночь ей поклялся, что деньги забрал Левенталь — тогда управляющий, а ныне один из хозяев фабрики. Эмма очень долго хранила эту тайну и никому не открылась, даже своей лучшей подруге. Возможно, она избегала обидного недоверия, а может быть верила в то, что тайна служит связующей нитью между ней и отцом. Фабрикант Левенталь не знал, что одна из его работниц обо всем догадывается и это ничтожное обстоятельство давало Эмме ощущение власти. Она не спала всю ночь, а когда раннее утро высветило прямоугольник окна, план был готов. Она постаралась, чтобы этот день, казавшийся ей бесконечным, был похож на все остальные. На фабрике поговаривали о забастовке. Эмма высказалась, как всегда, против всяческого насилия. В шесть, после работы, пошла со своей подругой записываться в женский клуб, где был бассейн и гимнастический зал. При оформлении пришлось по буквам повторять свое имя, улыбаться пошлым шуткам, которые вызывала ее фамилия. Вместе с подругой и младшей из сестер обсуждала, в какой кинотеатр они пойдут в воскресенье вечером. Потом возник разговор о поклонниках, и молчание Эммы никому не показалось странным — в апреле ей исполнялось уже девятнадцать лет. Но мужчины вселяли в нее почти что патологический страх, не то что в тебя, Элки, — заметил Джейк Уоренджер и подмигнул своей секретарше.

Та ответила подобострастной улыбкой, оперлась на руки и с вниманием принялась слушать дальше историю своего шефа.

— В субботу нетерпение прогнало сон, не беспокойство, а нетерпение и странное чувство облегчения, что наконец, пришел этот день. Не надо больше мудрствовать и представлять себе будущее, через считанные часы она столкнется с безыскусностью фактов. Утром Эмма позвонила по телефону фабриканту и дала понять ему, что хочет что‑то сообщить о забастовке и хочет прийти к нему в кабинет с наступлением тьмы. Голос ее дрожал как у настоящей доносчицы. В то утро больше ничего достопамятного не случилось: Эмма работала до двенадцати и во всех подробностях обсудила со своей подругой программу воскресных увеселений. После обеда легла отдохнуть и, закрыв глаза, мысленно повторила план намеченных действий. Подумала, что финал будет менее ужасным, чем начало, и без сомнения позволит вкусить радость победы и правого суда. Вдруг она в тревоге вскочила и бросилась к шкафу. Открыла: никто ее письма не трогал, оно так и лежало на дне чемодана. Она взяла и порвала письмо на мелкие кусочки. Передать мало–мальски реально все происшедшее того вечера — дело трудное, даже немыслимое. Все тяжкие переживания кажутся ирреальными и это, возможно, смягчает трагизм, но может быть, усугубляет его. Легко ли с достоверностью воспроизвести события, в которые почти не верит даже его участник? И как изобразить тот минутный хаос, который сегодня память Эммы не восстанавливает и отвергает? Известно, что к вечеру Эмма направилась в порт. На этой гнусной припортовой улице она, вероятно, видела себя стократно умноженной в зеркальных витринах, залитой светом для всеобщего обозрения и раздетой голодными взглядами. Но более разумно предположить, что сначала она бродила одна, никем не замеченная в равнодушной толпе. Сначала зашла в два или три бара, увидела необычные или не совсем обычные ухищрения женщин и наконец, явилась к мужчинам с Норд–Естернана. Отвернулась от одного, совсем юного, боясь, что он внушит ей нежность, и предпочла другого, ниже себя ростом и более грубого, чтобы не притупился ее девичий страх. Мужчина повел ее к какой‑то двери, потом через темный подъезд, потом вверх по скрипучей лестнице, потом по маленькому залу, потом коридорчик и дверь, которая заперлась. Страшные события не подчиняются времени, ибо их мгновенное прошлое как бы дробится будущим и моменты, их останавливающие, словно бы не соблюдают последовательности. В таком времени, вне времени, в оглушающем хаосе жутких и бессвязных ощущений, подумала ли Эмма Цанг хотя бы один раз о покойном, которому приносилась жертва? Могу представить, что один раз она все же подумала и что в эту минуту едва не сорвался ее отчаянный план. Она подумала, не могла не подумать, что ее отец проделывал с матерью то же самое, что сейчас делают с ней. Подумала со страшным удивлением и тотчас же впала в спасительный транс. Мужчина, швед или финн, не говорил по–английски, он был для Эммы таким же орудием, каким была для него она. Но она служила для наслаждения, а он — для возмездия. Оставшись одна в комнатушке, Эмма не сразу открыла глаза. На столике лежали деньги, оставленные мужчиной. Эмма встала и порвала их, как недавно порвала письмо. Рвать деньги — кощунство не меньшее, чем выбрасывать хлеб. Эмма тут же раскаялась. Гордыня в такой‑то день, страх заглушался телесными муками и чувством гадливости. Мучение и гадливость лишали сил, но Эмма медленно встала и принялась одеваться. В комнате угасли живые краски вечера и наступила тьма. Эмме удалось выскользнуть незамеченной, на углу она вскочила в автобус, шедший в восточный район. Села, как было задумано, на переднее сиденье, чтобы никто не видел ее лица. Кто знает, может быть, глядя на пошлую уличную суету, она утешалась мыслью, что от происшедшего с ней, мир хуже не стал. Она ехала по тусклым и унылым кварталам, смотрела в окно, мгновенно забывала виденное и вышла в одном из переулков. Ее усталость парадоксальным образом оборачивалась силой, ибо позволяла думать лишь о подробностях рискованного дела, но не о его сути и последствиях. Фабриканта окружающие считали порядочным человеком, а его немногие близкие — скрягой. Жил он в помещении над фабрикой один одинешенек. Поселившись здесь, в пригородном захолустье, он боялся воров. На фабричном дворе у него был огромный пес, а в ящике письменного стола — револьвер. Он достойно оплакал внезапно умершую в прошлом году супругу, принесшую ему немалое приданое. И деньги как и раньше, остались его истинной страстью.