Раду Чобану - Сумерки

Южнее города, примерно в километре от него, ютились лачуги цыган, могильщиков, мусорщиков, живодеров. Вела туда узкая тропа, по обеим сторонам которой тянулись топкие плавни, стоячая темная вода металлически поблескивала, над нею вечно курился туман. Место было пустынное, жуткое; только отдаленный гул города и резкие всхлипы ветра в камышах нарушали мертвую тишину. Про эти омуты в городских кабаках и лавках чего только не рассказывали. Говорили, будто на поверхность воды всплывают трупы изуродованных мужчин, изнасилованных женщин, утопленных незаконных младенцев. Эти изощренные выдумки щекотали горожанам нервы. Впрочем, ни страх, ни сострадание не мешали им изо дня в день заботиться о своих доходах и выгодах. Город жил себе и жил привычной налаженной жизнью, и где бы еще сыскалось столько достойных и почтенных людей.

По воскресеньям лучшие из них сходились в церкви: дельцы, юристы, офицеры в хромовых сапогах со звонкими шпорами, всякого рода чиновники, и конечно же, отцы города. В чопорности и манерности каждый из них, казалось, старался перещеголять другого. Во время службы дамы беседовали о нарядах, перемывали косточки вчерашним подругам, а выйдя из церкви, двумя пальчиками в перчатке, брезгливо морщась, раздавали милостыню нищим калекам и неопрятным болтливым цыганкам с рахитичными младенцами у груди. Впрочем, о нравах и занятиях горожан лучше всего осведомлены местные газеты. Коммерческие сообщали о колебаниях цен на бирже. Из политических люди расторопные узнавали, как им следует распорядиться своими финансами: припрятать ли на черный день или пустить в дело. Еженедельник «Румынское общество» подвизался на высоком поприще шантажа и сплетен, и каждый читатель раскрывал его со смешанным чувством сладострастного нетерпения и ужаса. Газеты культурно-просветительские… Но нет, о таких и речи быть не могло! Кто бы стал терять время на чтение подобной галиматьи? Подрастающее поколение? Вот еще! Ему достаточно было горланить гимн «Да здравствует король!» и «Ану Лугожану». Поговаривали, что якобы существовала какая-то рабочая газета, но ее скоренько прикрыли, и сделал это чуть ли не сам господин полковник, шеф жандармов. Называлась газета «Наша борьба», а может, «Борьба рабочих» или просто «Рабочий», словом, что-то в этом роде. Правда, никто эту газету и в глаза не видел, не то что в руках держал. Разумеется, исключая господина полковника, он-то, безусловно, держал и мог бы даже кое-что рассказать. Но в последнее время из господина полковника слова не вытянешь; знает-то он немало, но будто в рот воды набрал, да и глаз на люди не кажет. Разве что в те редкие вечера, когда его зовут перекинуться в преферанс или сыграть на бильярде. И то в самый разгар партии является некая загадочная личность в черной кожанке и высоких сапогах, что-то шепчет на ухо господину полковнику и тут же исчезает. А господин полковник, буркнув: «Все ясно, Памфил!» — встает из-за стола, сказав на прощание: «Не завидую вам, господа!» — и, скрипя портупеей, срочно удаляется. Озадаченные партнеры молчком продолжают игру и ломают голову, что бы такое значили слова господина полковника? Издевался ли он над их выпотрошенными карманами или намекал на «общее положение вещей», как теперь принято выражаться. Времена настали и впрямь не блестящие. Так, по крайней мере, утверждали оптимисты, потому что пессимисты, не церемонясь, называли их гробовыми. И вовсе не из-за положения на фронте, с ним свыклись, как с застарелой грыжей, о которой и упоминать-то неловко. Нет, в воздухе веяло чем-то таким, чему и названия пока не находилось. А чем — толком никто не знал. Господа с острым нюхом чуяли, что назревает какая-то неслыханная пакость, и, можно сказать, прямо у них под носом. То ли коммунисты — всякие там рабочие и большевики, воодушевленные приближением Советской Армии, возмечтали увидеть весь мир хлебающим из общего котла?.. То ли еще что-то? Как знать? Ходили слухи, что некоторые расторопные дельцы давно перевели свои капиталы в швейцарские банки. К сожалению, только некоторые. Большинство не успели, и старый Север, несмотря на свое чутье, оказался в их числе. А теперь уже поздно. Да и невозможно. И не просто невозможно, а рискованно. И даже опасно!

«Да, теперь уже поздно, нужно было года два назад об этом стараться», — думал старик, стоя на краю тротуара и дожидаясь, пока пройдет моторизованная колонна немцев. Танки двигались с неимоверным грохотом, оставляя после себя голубоватый едкий дым выхлопных газов. Гусеницы, скрежеща, подминали под себя булыжную мостовую; трехосные тяжелые дизельные грузовики побелели от пыли. Водители завороженно смотрели прямо перед собой, исполненные решимости переехать и человека, если он случайно окажется на их пути. Уличное движение замерло, трамваи выстроились длинной цепочкой, регулировщик торчал без дела у кромки противоположного тротуара. Мрачные размышления старика внезапно прервал громкий голос, настолько громкий, что перекрыл шум и грохот:

— Идут всегда другие, а румыны стоят и ждут! И долго нам еще ждать?

Старик вздрогнул и смутился. Лицо говорящего показалось ему знакомым. Может быть, давний клиент? Разве всех упомнишь? Надо быть осторожнее; мало ли кто заговорит с тобой на улице. Он улыбнулся и ответил:

— Хе-хе… Конец, кажется, близок, и мы двинемся… Хе-хе…

Прошел последний танк. Старик молча приподнял шляпу и поспешил перейти улицу. В глубине души он остался доволен своим замысловатым ответом. Но не слишком ли много он себе позволил? Этот тип мог быть из гестапо; как рассказывают, одного из самых гнусных и зверских учреждений. Убедившись, что никто за ним не следует, Север сбавил шаг, приосанился и снисходительно отвечал на почтительные кивки прохожих. Три четверти здоровающихся были люди незнакомые, во всяком случае, он их не помнил, но принимал поклоны как должное. Слегка приподнимая шляпу, он не без гордости думал: «Я иду к Ливиу, и люди знают об этом». Мысль, что весь город знает, как он, Север Молдовану, три раза в неделю ходит на кладбище к сыну, почему-то доставляла ему наслаждение. Он воображал, что люди замечают каждый его шаг. Если он выходил на улицу с Владом, они должны были говорить: «Господин Север гуляет с внуком». Если в окне его кабинета ночью горел свет: «Господин адвокат все еще работает». Если окна светились во всем доме: «Господа Молдовану принимают гостей». Сейчас они отмечали, что он идет на кладбище. Если он не шел, а ехал в машине, то и это не должно было ускользнуть от их внимания: видно было, как машина стояла у дома; видно было, как он в нее садился; видно было, как он останавливался у церкви, у цветочного магазина, как раскланивался с прохожими. Нет, все знали, что он едет на кладбище, не могли не знать. А если ему хотелось поразмяться и он шел пешком, все видели: вот он заходит в церковь купить свечи, вот несет их в руке, вот заглядывает в цветочный магазин, где его ожидают розы или гвоздики, ровно четыре штуки. Могила Ливиу и без того утопала в цветах, но как бы он, господин Север Молдовану, выглядел в глазах людей, если бы шел на кладбище без цветов? Вот он идет, держит в руке цветы, держит в руке свечи… и упрекнуть его не в чем…