Раду Чобану - Сумерки

Во второй половине дня солнце заглянуло в кабинет и позолотило книжные шкафы, полки из мореного дуба, просторные мягкие кресла и письменный стол, за которым, склонясь над бумагами, сидел старик. Он спокойно и вдумчиво читал, перекладывая страницу за страницей, и левая его рука мерно постукивала по вишневому сукну стола; рука была холеная, с коричневыми пятнышками на пергаментной коже, пальцы длинные, тонкие.

Ему оставалось дочитать страниц двадцать, но он уже знал, что не возьмется за это щекотливое дело. Дальше читать не имело смысла. Старик отложил папку, откинулся на высокую спинку кресла и погладил бородку «а ля марешаль Авереску» [1] Авереску Александр (1859—1938) — маршал, государственный деятель Румынии в межвоенные годы. Сторонник союза с Германией и Италией. .

С тех пор как его «семейный очаг стал обителью скорби», — говоря так, старик, возможно, втайне приравнивал себя к библейским мученикам, — он оставил адвокатуру. Исключением бывали те случаи, когда молодой коллега, боясь провалить защиту, взывал к нему о помощи. И старик помогал. С легкостью, блистая красноречием, он выигрывал самые сложные процессы. Поклонники считали его асом среди адвокатов, а злопыхатели твердили, что побеждает он только благодаря обширным и многолетним связям. Как бы то ни было, но успех ему сопутствовал, популярность в юридических кругах была велика, с ним постоянно советовались, искали знакомства, и с годами он уверовал в собственную значимость и влиятельность. Это сказалось и на его манере держаться: смотрел он на всех покровительственно, жесты у него были сдержанные, тон разговора поучающий и высокопарный, словом, во всем чувствовалась солидность и даже, пожалуй, барственность, что чрезвычайно нравилось людям без чувства юмора, то есть тем, чьи дела он чаще всего вел. Ни разу в жизни он не поддался соблазну взяться за скандальный процесс, всегда дотошно изучал подноготную того, что ему предлагали. Темные дела он отметал сразу, то ли из соображений профессиональной этики, то ли не желая рисковать своей безупречной репутацией, а впрочем, действовал он скорее всего инстинктивно, потому что чувствовал: приложишь разок руку к нечистому дельцу, до конца дней не отмоешься…

Он придвинул к себе телефон и набрал номер. Пока сухой зуммер пунктиром пробивал тишину, старик рассеянно скользил взглядом по книжным полкам, где теснились пухлые одинаковые тома в тисненых переплетах. «Надо сказать Рожи, чтобы вытерла пыль», — подумал старик.

Трубку подняли, и лицо старика обрело привычную важность. Медленно и чеканно, как, должно быть, объявляют о гостях на дворцовых приемах, он произнес:

— Алло! Говорит адвокат Север Молдовану.

И тут же расплылся в улыбке, узнав собеседника:

— Это ты, Валериу? Привет, дружище! Что за мерзость ты мне подсунул?

Обескураженный, растерянный собеседник попробовал отшутиться:

— Дядя Север, неужто откажетесь от такого сногсшибательного дельца?

— Именно так, дружище. Я не делец. Уволь. Рад бы тебе помочь, но не могу…

— Ах, дядя Север, да для вас…

Старик махнул рукой, как бы желая жестом пресечь никчемный разговор.

— Нет, Валериу. Дело schmutzig [2] грязное (нем.) . . Ты и сам прекрасно знаешь. Schmutzig. И кончим…

— Дядя Север, я вас не узнаю. Вам это раз плюнуть. Что за щепетильность в наше время? Вы всегда были выше предрассудков!

Старик побагровел, на висках набухли жилы, но он сохранил выдержку и достоинство.

— Знаешь, кого ты напоминаешь? Наездника, что, пытаясь оседлать козу, чешет ей брюхо. Ты еще мальчишка, и я на тебя не сержусь. Но напоминаю тебе одну древнюю истину: «Не судите да не судимы будете…»

— Дядя Север, я не хотел вас обидеть. Вся надежда была на вас. Я просто в отчаянии!..

— Есть выход, дружище. Обратись к Опришану. Он справится…

— Думаете?

— Уверен.

— А… если Беша?

Уголки рта и усы Севера поползли вниз в презрительной усмешке, лицо стало брезгливым.

— Опришану трусоват, но дело знает… А Беша трус, и только…

Заметив у порога Рожи, видно присланную с каким-то поручением, старик опять напыжился.

— Делай, как тебе говорят. И пришли за папкой рассыльного, ты же знаешь, что после смерти Ливиу, я закрыл контору.

— Спасибо, дядя Север. Так и сделаю. Счастливо, целую ручки тете Олимпии.

Старику было приятно, что друзья покойного Ливиу не забывают его, советуются с ним, он чувствовал себя чуть ли не патриархом, старейшиной, призванным учить молодых жизни.

— Будь здоров, дружище… звони…

Спокойно и неторопливо он опустил трубку на рычаг и завязал папку. Рожи, ухмыляясь, сообщила, что госпожа ожидает его в столовой. Напыщенность хозяина всегда смешила Рожи, она едва сдерживалась, чтобы громко не рассмеяться, и старик, как ни странно, это чувствовал. Сумрачно и недружелюбно, не поднимая на нее глаз, он проговорил:

— Ступай… Скажи, что я сейчас…

Он придвинул и раскрыл календарь, хотя и так знал наизусть все свои дела на сегодня. Против 17.00 часов стояла запись: «Пойти к Ливиу». Север удивленно поднял брови, как будто только сейчас узнал об этом, захлопнул календарь и положил на место. Потом тяжело по-стариковски поднялся и, сутулясь, заложив руки за спину, направился в столовую.

Все уже стояло на столе: дымящийся кофе, молоко, корзиночка с рогаликами и абрикосовое варенье домашней варки, которым славилась Олимпия.

Она сидела за столом в выходном черном костюме с бархатной отделкой, от чего ее белая блузка казалась еще ослепительней, и надвинутой на лоб черной бархатной шляпе. Седые волосы были собраны на затылке в тяжелый узел. Гладкая прическа подчеркивала правильность ее все еще привлекательного лица. Когда-то она слыла красавицей, несмотря на малый рост и худобу.

Близоруко щурясь, Олимпия терпеливо выжидала, пока муж усядется за стол, повяжет по-детски вокруг шеи салфетку, достанет из кармана перочинный ножик, — столовых он не признавал, — старательно разрежет рогалик, густо намажет его маслом и сверху положит варенье. Все было проделано с педантичной точностью, и Олимпия пустила первую шпильку:

— Ну что, звонила твоя невестка?

Северу не нравилось, когда Олимпия говорила «твоя невестка», как бы не признавая Марилену своей, но, поразмыслив, счел это вполне естественным — он был главой семьи, и он отвечал за ее благополучие.