Ленора Чу - Китайские дети - маленькие солдатики

И все же у родительского участия есть временны́е пределы. Родителям необходимо очень сосредоточиваться в первые учебные годы, предупредила меня учительница Рэйни, чтобы к средним классам дети научились справляться с домашними заданиями самостоятельно.

– Очень важны привычки, – сказала мне учительница Сун на собрании в конце года. – Начинайте под родительским руководством, а потом у ребенка включится свое гуаньли – управление задачами.

По крайней мере в этом деле нам все удалось. Рэйни уже вырабатывал привычки дисциплинированной учебы, которые останутся с ним на всю жизнь.

Разумеется, любые преимущества китайского образования несколько подмочены из-за перегибов.

Простой здравый смысл: подросткам не стоит тратить многие часы еженедельно, зубря факты вне более широкого контекста. Почтение к учителю и его авторитету полезно, однако не в тех случаях, когда эту власть применяют, чтобы сломать ребенку дух. Свойственный культуре акцент на стараниях не должен означать, что работа важнее жизни.

В отношении последнего, по правде сказать, мне самой понадобилась психотерапия. Мои родители – трудоголики, но наши с сестрой даже самые поразительные достижения редко удостаивались слова «молодец!». Нас натаскали рваться дальше, к следующей вехе: «Что дальше?»

Помню особенно отчетливо тот день, когда меня приняли в Стэнфордский университет. Перед этой вехой я убивалась все свои семнадцать лет, и в один прекрасный день наш черный железный почтовый ящик выплюнул пухлый белый конверт с обратным адресом, отпечатанным багряной краской. Это был мой билет в вуз, прочь из Техаса – и прочь из детства. Однако отцу было трудно смириться с необратимостью этого странствия и со свободой, которая светила его первенцу.

– С чего ты взяла, что заслужила отправиться в Калифорнию? – возопил отец. – Ты считаешь, что достойна?

Мы спорили о моем будущем чуть ли не целый час: мой отец грезил о Восточном побережье и Лиге плюща, на одну риску ниже в его шкале располагался Университет Райса, предложивший мне полную стипендию. Я устроилась под столом родительского обеденного стола из красного дерева, и мне было до странного уютно иметь над головой волокнистое дерево. Я видела, как босые ступни отца снуют туда-сюда во главе стола.

– Я поеду, я ПОЕДУ! – орала я из-под стола.

– Стэнфорд – это дорого, – бормотал отец чуть ли не самому себе. Мысль о внезапном отбытии дочери столкнула его в океан страхов и неуверенности, а также предвещала перспективу ежеквартального счета за учебу в вузе, который будет появляться в почтовом ящике, – в том вузе, что не был для моего отца лучшим. Китайские родители обычно раскошеливаются, но это покупает им право голоса при принятии решений.

В последние годы школьной учебы наши ссоры набирали силу, покуда не взрывались – вулканически, масштабно, с выбросами гнева и пара, а следом наступали затяжные периоды молчанки и взаимного избегания. Мы сражались почти по каждому поводу моей подростковой жизни, начиная с того, можно ли мне на свидания («только на выпускной»), в весенние каникулы на пляж («не в старших классах»), участвовать в конкурсе на капитана танцевальной команды поддержки («если оценки останутся безупречными») или ежегодно покупать новую сумочку «Дуни и Бёрк», как всем остальным девчонкам в моем кругу («выброшенные деньги»). Я втихаря нарушала правила, которые считала самыми нелепыми, но наши ссоры обо всем остальном сделались такими яростными, что вскоре мы оба принялись понемножку приспосабливаться и уступать, чтобы наш дом не превратился в форменный театр военных действий. Я научилась чуять, когда стоит давить, а когда лучше сдать назад, но в отношении того, где я проведу следующие четыре года, я уступать не собиралась.

– Я поеду! Я поеду! – повторяла я. Было в Стэнфорде что-то: волейбол на плацу в студгородке, пальмы вдоль утренней дороги на занятия, мощный интеллект тамошней общины, невзирая на калифорнийское солнышко, – все это зачаровывало мое воображение.

– Ты, значит, берешь и решаешь вот так? – с вызовом бросил мне отец, но голос у него чуть смягчился.

– Да, беру и решаю – я еду в Стэнфорд, – провопила я из-под стола. – И ты ничего не поделаешь.

Еще минут двадцать мы перебрасывались накаленными фразами, пока оба вулкана не иссякли. Как обычно, отец урвал себе последние слова, швырнул их через плечо, ураганом выметаясь из комнаты:

– Ну смотри у меня, оправдай. Если я плачу за Стэнфорд, ты уж будь добра соответствовать.

Справедливо отметить, что меня ни разу не похлопали по спине ни за учебу до глубокой ночи, ни за подготовительные курсы к SAT, ни за часы, которые я корпела над вступительными сочинениями. Мой отец уже сосредоточился на том, что я буду делать со степенью, которую еще не получила, – за полгода до того, как нога моя ступила на территорию студгородка на первом курсе.

Оглядываясь назад, скажу так: если бы мои детские плечи осыпали чуточкой похвал, это, возможно, помогло утихомирить кое-каких бесов с пронзительными, завораживающими голосами, о которых говорят мои многие китайские и китайско-американские друзья. Эти паршивцы вцепляются тебе в ключицы и нашептывают, как сказала Аманда: «Ты недотягиваешь, ты недотягиваешь, всегда найдется тот, кто трудится больше, у кого лучше получается».

Теперь у меня есть преимущество возраста и раздумий задним числом, и я знаю, что не всякий миг любого дня следует тратить на достижение чего бы то ни было (хотя я уверена, что, по крайней мере, четверть миллиарда китайцев со мной бы не согласились).

Впрочем, я знаю, что обычно работаю больше очень и очень многих, особенно если задача кажется нерешаемой. Возможно, в этом у меня преимущество, поскольку никогда я не имела ангела самооценки, выданного, чтобы сидел у меня на плече, который нашептывал бы мне милые утешения. Успех сводился к простому уравнению, и при целеустремленном упорстве я всегда могла покорить вершину.

Я почти всегда радуюсь, что мы дали Рэйни возможность выучить этот урок.

Мы не предполагали, что его учителя станут пихать в него яйца насильно, запирать одного, угрожать или применять к нему всякие прочие сомнительные методы, на которые сами китайцы смотрят косо. Но наш сын выжил. Он упорный, стойкий парень, и испытания его воодушевляют.

В том числе и стоматологические.

– У Рэйни четыре дырки, – объявила доктор Ни На, дама немногословная, если не считать тех слов, которые я слушать не хотела бы. – Две такие большие, что ему, возможно, придется удалять нерв.

– Но Рэйни же всего пять, – промямлила я в стоматологическом кабинете, вознесенном на высоченный этаж над Шанхаем. – Это же молочные зубы, они все равно выпадут.