Ровена Коулман - Письмо из прошлого

Еще я знаю, что прыжки во времени — это больно, и неважно, хочу я этого или, как в случае с «Бруклинской галереей», оно само пытается меня выдернуть. Это все равно больно. После каждого раза я чувствую себя слабой, побитой, почти обескровленной. Думаю, так или иначе, но у такого невероятного дара должна быть цена. И, скорее всего, ценой стану я сама. Так что, даже если бы в моем распоряжении была вся бесконечность и я могла возвращаться назад и исправлять все на свете, то долго не протянула бы.

На личность человека влияет так много переменных. Конечно же, я — часть моей матери, часть человека, который вырастил меня, но в то же время — часть того, кто сломал ей жизнь. Таким образом, я — частично итальянка, частично американка и частично ученый. Частично фотограф, всецело преданный своей семье, честный и преданный. Это я унаследовала от мамы и Генри, и это очевидно. Возможно, и смелость я также унаследовала от них, потому что знаю, во что мне станет спасение матери от греха, который стал для нее невыносимым. Возможно, я бы сделала то же самое на ее месте и даже смогла бы с этим жить. И, скорее всего, это я унаследовала от него. Как и целеустремленность, амбиции, способность отгородиться от всего несущественного и просто отключить некоторые чувства. Начиная с моих голубых глаз и заканчивая чувством изоляции от семьи, которую я обожаю, — все это тоже от него, и я не могу об этом жалеть. Я не могу ненавидеть все это, потому что это я . Я несовершенна, вот уж что да, то да, но все же я такая, какая есть. И если я изменю будущее, меня такой уже не будет. Хотя, быть может, я всю жизнь заблуждалась и вещь, именуемая «душа», все-таки существует.

Если я создам лучшее будущее для своей матери и сестры, то исчезну только я. Только я пропаду из этой истории. И только я должна заплатить эту цену, потому что я и только я должна исправить вред, который нанес мой настоящий отец. Меня не должно было быть, и есть только один способ исправить это.

— Да, то дерево, на котором папа вырезал их имена. — Горошинка садится. — Уверена, что справишься? Ты все еще очень бледная.

Она сходила в магазинчик к Майло, провела там весь вечер и теперь вся как будто светится, а этого я не видела уже очень давно. Она даже снова принялась накручивать кудряшки на пальцы, как делала, когда была совсем маленькой. Хотелось бы мне не втягивать ее во все это, но она так нужна мне…

— Дело в том, что мне нужно рассказать тебе кое о чем, — говорю я, собираясь с духом.

Горошинка наклоняется ко мне, ее брови сдвигаются.

— И мне будет нужна твоя помощь, уж поверь. Тебе это может показаться трудным, и мне очень не хочется говорить… но одна я не справлюсь.

— Луна, ты пугаешь меня. — Она присаживается на краешек разложенного дивана. — Ты что, больна? Это… это рак?

— Нет, я не больна.

Когда я вижу, какое облегчение проступает у нее на лице, меня захлестывает тошнотворное чувство вины. Я сажусь и тянусь за джинсами.

— Я знаю, где находится дерево, — спокойно говорю я. — Адрес у меня есть. Посмотрим, сможем ли мы его найти, а когда найдем, я все тебе расскажу.

— Повтори еще раз, — просит Горошинка.

Мы стоим под четвертым деревом на правой стороне Восемьдесят третьей улицы. Она скользит пальцем по буквам «L+H», заключенным в сердечко. Это была единственная вещь, о которой нас попросил отец, когда мы отправились сюда, чтобы продать дом. Проверить, на месте ли это дерево, и сфотографировать их общую историю.

— Повтори еще раз! — настаивает Горошинка, когда я делаю очередную фотографию дерева.

— Я уже рассказала тебе два раза, — говорю я и тянусь к ее руке, но она уворачивается. — Слушай, я знаю, это звучит…

— Расскажи мне еще раз, мать твою!

На ее лице нет ни насмешки, ни недоверия. Скорее страх.

— В первый раз это произошло, когда мы только приехали сюда, — говорю я. — Хотя, помнишь, когда я была маленькой, у меня было очень живое воображение. Долгое время я считала, что причина кроется в болезни. В первый раз я подумала, что потеряла сознание и у меня была галлюцинация или что-то вроде того, но это не так. Я очнулась, и на мне был медальон.

— Тот самый, который папа отдал тебе в день похорон.

— Да, и ты помнишь это, — отвечаю я. — Потому что теперь это правда. Но до того, как я подобрала его и вернула Рисс в тысяча девятьсот семьдесят седьмом, это не было правдой. Во второй раз, когда у меня чуть не украли камеру, у меня на шее остались следы от ремешка, они и сейчас есть. В третий раз я сделала эту фотографию. Это реальное фото нашей мамы, а не другого снимка. Это правда она. Я была там. Я была в тысяча девятьсот семьдесят седьмом.

Горошинка зажимает рот руками и отходит в сторону.

— Слушай, я понятия не имею, как это произошло. Такого не должно было быть, ведь это нарушает все законы физики. Горошинка, неужели ты не понимаешь? Если я смогу помешать маме встретиться с человеком, который напал на нее, то смогу изменить всю ее жизнь. Больше никакой депрессии, никаких таблеток, никакого страха или вины. Никаких причин наложить на себя руки. Но только если я смогу спасти ее от него. Я знаю, тебе трудно поверить, однако…

— Да нет, я тебе верю, — говорит Горошинка и отворачивается к дереву.

— Веришь? — Шум города внезапно затихает, как будто весь мир задержал дыхание и ждет.

— Я тоже ее видела, — говорит Горошинка, пожимая плечами.

Я ожидала какого угодно ответа, но только не этого!

— Помнишь вечер, когда я вернусь за проектором? Я была в ее комнате и укладывала вещи, а потом услышала голоса внизу. Я подумала, что детвора забралась вслед за мной в дом или что-то вроде того, и отправилась вниз, чтобы надавать им хорошенько. Но там никого не было, все было тихо. И не просто тихо. Вообще ни звука. Как будто весь мир замер. А потом я почувствовала холод. Меня пробрало просто до костей, хотя стояла жуткая жара. Я решила забрать коробку и, когда вернулась в ее комнату, на секунду увидела какую-то тень в дверях. — Горошинка сглатывает и облизывает губы, а когда продолжает, ее голос звучит тоньше: — Лица я не видела, тень не разговаривала, я не дотрагивалась до нее… Но это точно была она, я знаю это, я это почувствовала! Я чувствовала, что это она, и она была такой… грустной . Если бы я знала, что у меня настолько поехала крыша и что я увижу такое, то никогда бы не пошла наверх за коробкой. Я подумала, что она явилась для того, чтобы попросить меня оставить ее в покое.

— Почему ты не сказала мне? — Я дотрагиваюсь до ее голой руки — кожа шершавая от мурашек.

— Потому что… ты могла подумать, что я нажралась или вроде того. Клянусь, это было не так, Луна. Трудно было бы не напиться в такой момент, но я тогда была трезвой.

— Я знаю, — говорю я. — И что ты сделала потом?