Ровена Коулман - Письмо из прошлого

— Буду, мам, — шепчу я и осторожно заменяю книжку. — Я тебя не подведу.

На лестничной площадке тихо. Дом спит. Я открываю дверь, и меня накрывает запах белых лилий. Я узна`ю этот аромат где угодно — это любимая туалетная вода Горошинки. И он здесь, прямо в этой комнате, где я стою, хотя сейчас кажется немного другим. Я выхожу на лестничную площадку и, только когда мои легкие начинает сводить от боли, понимаю, что все это время задерживала дыхание. Я иду вниз по лестнице и с каждой новой ступенькой все больше задумываюсь о том, что скажу или сделаю, если меня случайно застукают здесь. Единственное, в чем я уверена, — Рисс нет дома. Я знаю, где она сейчас, иначе ни за что бы на такое не решилась. Она с моим папой, и они собираются вырезать свои инициалы на дереве.

Я выхожу на улицу и окунаюсь в гнилостный запах мусора. Я наконец позволяю себе перевести дыхание и глотаю поганый воздух жадно, как нектар.

— Эй, куколка, подвезти тебя? — Возле меня останавливается машина, из окна высовываются какие-то парни.

— Давай, солнышко, с нами ты здорово развлечешься!

Я иду быстрее, не поднимая глаз и стараясь не заблудиться. Сначала налево, потом — первый поворот направо, и я вернусь к тому месту, где было дерево.

— Ты работаешь бесплатно, детка? — Это уже другой голос, младше и легче. — Сиськи у тебя что надо!

Я иду, стараясь не дать беспокойству и страху взять верх над моей целью, пытаясь не думать о том, что будет, если они вдруг затащат меня в машину. Что я тогда стану делать? Я знаю, что насилие и убийства не были такой уж редкостью в конце семидесятых и что в ближайшие пять лет Бруклин и окраины Нью-Йорка станут криминальной столицей мира. Еще я знаю, что Сын Сэма рыскает по округе, что наркодилеры и члены уличных банд каждый день устраивают перестрелки не на жизнь, а на смерть. Даже в Бей-Ридж, районе «синих воротничков» и добродетельных прихожан местной церкви, не нужно особенно стараться, чтобы нарваться на неприятности, — неприятности сами найдут тебя на раз-два. Здесь я далеко не бессмертна. Каждый раз, проходя через завесу, я чувствую, как какая-то частичка меня навеки прилипает к ней, и я становлюсь все более хрупкой и уязвимой. А раз уж я плачý своей жизнью, пути назад нет, так что я поднимаю подбородок и распрямляю плечи. Если я хочу спасти Рисс, придется столкнуться кое с чем похуже, чем какие-то идиоты. Через несколько секунд их машина срывается с места и с визгом уносится прочь, перечеркивая дорогу угольными следами шин.

Низко по небу плывет неполная луна — она прекрасна, нежна и отчетливо видна. Я смотрю на нее и чувствую, как меня притягивает ее темная сторона, наполовину скрытая в тени. Она не видна глазу, но я точно знаю, что она есть, и мне этого достаточно. Самую капельку веры. То же самое с Горошинкой и моим родным временем. Я не вижу их, но знаю, что они рядом.

Не успеваю я завернуть за угол, как еще одна видавшая виды машина с низкой посадкой и громко стучащим бампером подползает ко мне. Я стискиваю зубы.

— Эй, куколка, подвезти?

Я резко оборачиваюсь и ору:

— Да не хочу я, чтобы ты подвозил меня, похотливый… Майкл?!

Парни, сидящие с ним в машине, взрываются хохотом и улюлюкают. Если бы не было так темно, я бы, наверное, разглядела краску, залившую его лицо.

— Заткнитесь уже наконец! — рявкает он на друзей, поднимается с пассажирского сиденья и спотыкается, когда его кроссовки касаются земли. — Куда это ты идешь? И что вообще делаешь на улице в такое время?

Он явно беспокоится, но все же отчаянно пытается сохранить лицо перед друзьями.

— А ты что делаешь на улице в такое время? — парирую я, ускоряя шаг и стараясь не терять из виду свою цель.

В машине снова разражаются смехом и подколками. Майкл отходит подальше и понижает голос:

— Да нельзя гулять в такое время в одиночку: во-первых, опасно, во-вторых, болтать о тебе начнут!

Теперь мне окончательно ясно, что для него важнее сохранить лицо перед своей стаей. Он как будто умоляет меня не позорить его.

— Откуда ты снова взялся? — задумчиво бормочу я. — То есть какова была вероятность, что я снова столкнусь с тобой?

Брови Майкла превращаются в хмурую линию. Он воспринимает мой вопрос как вызов.

— Ну, это машина моего отца, а это мои парни. А вон там, видишь? — Он указывает на скрытый в тени дом с единственным светящимся окном на втором этаже. — Это мой дом. Ну, то есть дом моих парней.

Пару мгновений я рассматриваю Майкла при свете фонарей, давая возможность буре в груди улечься. Что ж, надо признать, глядя на него, я испытываю вовсе не беспокойство, а удовольствие. И бабочки. У меня в животе порхают чертовы бабочки. Ну, это уже попросту смешно!

— Слушай, спасибо за беспокойство, но мне нужно идти в…

Он преграждает мне путь.

— Идешь к кому-то?

— А тебе-то что? — Я веду себя чуть грубее, чем следовало бы.

— Хм… Наверное, ничего, — мягко отзывается он и отступает к машине, полной ухмыляющихся лиц и глаз, следящих за каждым его движением. — Просто я чувствую себя в ответе за тебя. Вроде того. Ты не знаешь этих мест. Нужно быть осторожнее.

— Спасибо, — отзываюсь я и внезапно понимаю, что моя рука тянется к его руке, и это как будто самый естественный жест в мире. Когда наши пальцы соприкасаются, по мне пробегает восторженный ток. — Но я в порядке, правда. Можешь идти к своим друзьям, кататься и… не знаю, что вы там, мальчики, обычно делаете в машине. Клянусь, я в порядке.

— Ты встречаешься с парнем? — Судя по выражению лица Майкла, он уже жалеет, что спросил. — Слушай, я не пытаюсь… просто… Черт, ты мне нравишься, Луна, и я хотел бы узнать тебя поближе. Я думал, ты это уже поняла.

В Майкле есть что-то особенное — в том, как он стоит рядом со мной, в линии его плеч и подбородка. Его наносное позерство слетает, и на секунду передо мной предстает милый, добродушный парень, который искренне беспокоится обо мне.

— Это не парень, а друг, — мягко говорю я. — И я опаздываю.

— О’кей, — кивает Майкл, и я неожиданно для себя тянусь к нему и целую в щеку. А потом разворачиваюсь и торопливо ухожу под гул одобрения из машины. И чувствую вкус его кожи у себя на губах.

История о словах, вырезанных на дереве, в нашей семье нечто вроде легенды. Ее рассказывали и пересказывали нам сотни раз. Папа вспомнил ее даже на маминых похоронах. В ночь, когда папа врезал их имена в плоть дерева на Восемьдесят третьей улице, они вслух признались друг другу и всему миру, что больше не хотят расставаться.

— Я провожал Мариссу домой, время было за полночь, — говорил папа в жидком, тусклом свете в церкви в то мартовское утро. — Ночь была тихая, вокруг никого, только мы двое, идущие по улице — такой же, как любая другая улица в Бей-Ридж. Ничего особенного, ничего волшебного. Просто дома, деревья, машины и неполная луна в небе над нами. Все было таким обычным и банальным, но я сжимал ее руку в своей, и мне казалось, что мы ступаем по дорожке из звездной пыли. Я… мы чувствовали себя неуязвимыми. И тогда я понял, что люблю ее. То есть влюбился-то я в нее сразу, как только увидел, но тогда, на той улице и под той луной, я понял, что это нечто большее. Я знал, что сделаю для нее что угодно, пожертвую ради нее жизнью. И что бы она ни сказала и ни сделала — это ничего бы не изменило. А потом мы остановились, она посмотрела мне в глаза, и я понял, что она чувствует то же самое. Теперь это кажется таким глупым, как будто мы были парочкой влюбленных детишек, но когда я вынул нож из кармана и врезал наши инициалы в дерево, нам показалось, что мы принесли друг другу клятву. Не знаю, стоит ли это дерево еще, но мне хочется думать, что да. Мне хочется верить: что бы ни произошло в жизни, клятва, которую мы принесли друг другу той ночью, все еще жива и всегда будет жить — даже после того, как нас обоих не станет.