Ровена Коулман - Письмо из прошлого

— Ну-ка, посмотрим, что они скажут, — доверительно шепчет она в камеру. — Девочки! — Она отступает на несколько шагов и зовет нас. Мягкий солнечный свет льется сквозь шелковый сарафан, выхватывая контур ног. — Луна! Горошинка! Пора!

Горошинка, конечно же, прибегает первая. Она врывается в комнату, и камера вздрагивает, когда она пробегает по половицам.

— Прибыла! — сообщает она и размашисто кланяется маме. Та в ответ делает книксен.

Затем прихожу я и замираю в уголке. На мне шорты, из которых я почти выросла. Я стою, скрестив руки на груди, потому что чувствую себя довольно неловко в бело-голубом топе под горло, который для меня выбрала Горошинка.

— Пиа Сенклер! — Мама сжимает руку так, словно держит в ней невидимый микрофон, и подносит его к Горошинке. — Пожалуйста, поведайте нам, кем вы хотите стать, когда вырастете?

— Да легко! — отзывается та и вытягивается, заложив руку за спину, как это делали дети фон Трапп в фильме «Звуки музыки». — Я буду певицей. И танцовщицей. Еще художницей. Чаще всего я буду художницей, знаменитее всех художников на свете, и я все время буду рисовать, вот прям всеми цветами! И даже за линии вылезать буду, это не страшно! Или даже всю бумагу прямо насквозь прорисую! Ах да, еще я буду о-очень богатой и куплю мамуле дом с воротами на замке, и чтобы розы по стенам росли и прямо ползли. А еще там будет плющ, и он будет закрывать окна, как в «Спящей красавице», чтобы никто внутрь не заглядывал! — Она уверенно кивает и поворачивается к маме. — А теперь можно мне пойти в бассейн?

Мама кивает, прикрывая ладонью улыбку.

— А вы, прекрасная Луна? — Она поворачивается ко мне, но я по-прежнему стою в надежном укрытии в углу. — Мисс Луна Сенклер! — Она снова берет в руку «микрофон», и я с любопытством выбираюсь из тени на окрашенные солнцем медовые половицы. — Скажите нам, кем вы будете, когда станете совсем взрослой?

Когда я вижу, как малышка съежилась под прицелом камеры, возникает ощущение, будто я снова оказалась в этом тельце. Я чувствую гладкий, теплый дубовый пол под ногами, холодные струйки воды из бассейна, сбегающие с моих волос на спину, и пытаюсь вспомнить, почему я не хотела быть там в тот момент, почему не хотела видеть маму, но не могу. Что бы ни внушило мне тревогу и растерянность, которыми прямо-таки пульсирует этот фильм, оно останется загадкой.

— Какой ты будешь, Луна? — мягко спрашивает меня мама.

— Честной, — говорю я так тихо, что меня почти не слышно. Возможно, меня и не было слышно, просто я — единственный человек, который может расслышать беззвучный шепот той девочки, которой я когда-то была. — Честной, счастливой и доброй.

Мой голос становится крепче и наполняется злостью. Мои руки вытягиваются по бокам и сжимаются в кулачки, и я с яростью смотрю снизу вверх на свою маму, свою самую любимую маму.

— А еще буду благодарной и преданной, и я никогда, никогда-никогда-никогда не брошу своих детей. Ни за что!

Мама опускается на колени, упираясь ими в твердый пол, и солнце заливает ее спину. Она протягивает руку, чтобы дотронуться до меня.

И в этот момент все мои воспоминания вдруг куда-то исчезают, и возникает ощущение, будто я смотрю фильм о чьей-то другой жизни.

— Ты не должна была это увидеть, — говорит она.

Девятилетняя девочка в бело-голубом полосатом топике молчит.

— Я бы никогда и ни за что не оставила тебя, тем более так. Это было неправильно, глупо и случайно. Я просто подрезала волосы, и у меня соскользнули ножницы. И ты вошла именно в тот момент, когда потекла кровь, вот и все. Это была случайность, но все уже заживает, видишь?

Она поднимает руку. Рукав кардигана соскальзывает, обнажая ее запястье, перетянутое бинтом.

— Все в порядке, Луна, — говорит она, притягивая меня к себе. — Я буду стараться изо всех сил, обещаю. Я никогда тебя не подведу. Я буду храброй. Обещаю тебе. Я буду храброй.

Девочка внезапно начинает дрожать, хотя и стоит в солнечном свете. Мама обхватывает ее руками, прижимает к себе, склоняется и покачивает ее, бормоча что-то ласковое.

— Я не хотела бросать тебя, — говорит она наконец. — Я хотела сделать больно только себе. Хотела почувствовать что-то другое, что-то такое, что напомнит мне о том, как сильно я люблю тебя.

— Ты обещаешь? — спрашивает ее девочка.

— Я обещаю… что буду честной… хорошей и доброй. И правда всегда буду рядом, когда буду тебе нужна. Всегда.

Мы с Горошинкой сидим совершенно неподвижно, несколько долгих минут глядя на то, как девочка и женщина в обнимку сидят на полу, покачиваясь взад-вперед, пока наконец девочка не засовывает большой палец в рот и не переводит взгляд на окно и плывущие там белые облака.

А потом она внезапно поднимается.

— Я тоже пойду поплаваю, — говорит она, и я неожиданно вспоминаю холод мраморной лестницы под своими босыми ступнями.

Мама сидит на полу еще несколько секунд, затем поднимается, смотрит в окно, стягивает сарафан и надевает шорты поверх купальника. А после вынимает из сумки целый набор браслетов и застегивает их на запястье один за другим, пока бинт не исчезает из виду.

— Значит, вечеринка в центре. — Горошинка переводит взгляд с фотографии Эли Макгроу на обложке старой копии «Time», которую откопала в лавке Майло, на меня и обратно. — И очень-очень плохое освещение? Они не боятся, что все подумают, будто ты чья-то мамочка и явилась забрать их домой?

— Этот журнал напечатали в семьдесят седьмом, — напоминаю ей я. — А что, если у меня свидание?

— Издеваешься?

Горошинке хватает мужества быть веселой и делать вид, что она вовсе не обеспокоена насчет того, что ее чокнутая сестра будет слоняться по заброшенной стоянке в драном платье от Ива Сен-Лорана и пытаться перенестись на тридцать лет назад, чтобы пойти тусить в клуб. И я ей за это благодарна.

— А вот и нет, — возражаю я. — Тогда всем было плевать на крем для загара или специальные средства для лица, а я всегда слежу за своей кожей, к тому же не так уж много пью и не курю. Я не виновата, что выгляжу моложе своих лет. В семидесятых я та еще штучка, знаешь ли!

— Ну, хоть где-то! — фыркает Горошинка и еще разок брызгает мне на волосы лаком.

После того как пленка закончилась, я очень осторожно намотала ее обратно, положила ее в коробку и закрыла крышкой.

— Я ничего этого не помню, — сказала я Горошинке. — Я помню дом, бассейн, помню, как мама плакала ночью, потому что папа пришел домой на ужин, а потом снова ушел. Но я не помню, чтобы видела то, что видела. Мой разум как будто спрятал эти воспоминания куда подальше.

— Мы всегда знали, что она курила, — сказала Горошинка, пальцем отмечая свои слова в воздухе невидимой галочкой. — Но мы не знали ни об антидепрессантах, ни о транквилизаторах.