Клара Фехер - Желтая лихорадка

«Бедные мои крошки, — повторяет бабушка, подавая им тарелки с салатом и тоненьким кусочком антрекота, поджаренного на гриле. — А где же суп? А где к обеду хлеб? Вы же с голоду, бедняжки, умрете. Не беда, сейчас бабушка напечет вам блинчиков». Она находит в кладовке яйца и муку и героически решается включить электрическую плиту. Изучает все тайны этой мудреной печки, достает красивую стеклянную сковородку и начинает священнодействовать, а малышки зачарованно смотрят, как подпрыгивают в воздухе блины. «Былины́», — повторяют они за бабушкой. «Только вы про это не говорите», — наказывает бабушка и закрывает им пальцем рот — крест-накрест. Блины у нее изумительные. Четвертый день, пятый день, двадцатый. Теперь они уже сами требуют блинов. Едва уходит мама, малышата начинают бегать вокруг бабушки и повторять хором: «Былины́». «Нет-нет, вот ужо на обед…» — «Былины́!»

Месяц спустя Иветта заволновалась. Оба ребенка пухнут как на дрожжах, хотя не едят ничего — обед их остается почти нетронутым, и во время ужина тоже без аппетита ковыряют вилкой еду. Может, они больны? Мало двигаются? Надо бы проконсультироваться у врача. Однажды, неожиданно вернувшись домой, Иветта видит, как венгерская бабушка, закатав рукава, в переднике, печет блины. Впрочем, это вовсе и не блины сегодня, это вареники со сливами. Фери объясняет, мама плачет, обидевшись. Она же хотела как лучше! Она сама вырастила троих детей, и ей жалко этих маленьких тощих червячков. Откуда же детям набраться силы? От этого зеленого салата? Они же не кролики!

Затем снова наступает мир. Тайные блиноедения прекращаются. Детей Иветта возит на специальную гимнастику. Мама по утрам теперь сидит одна в квартире и штопает прохудившееся белье, одежду. Парижским внучатам она уже навязала всякой всячины, теперь вяжет будапештским: шапочки, шарфики, перчатки, пуловеры. Иветте — пончо с золотой нитью, Фери — пуловер. На это ушли недели и месяцы ее пребывания в Париже, вся парижская осень с умытыми дождями георгинами в саду. Каждую неделю она пишет длинные письма: одно Илоне и Яни-младшему. Другое — в Будапешт, Агнешке: «Мне здесь очень хорошо, Париж такой красивый». Иногда посылает им видовые открытки. На открытках Триумфальная арка, Опера и бульвары, но она знает в Париже только две улицы, на пересечении которых стоит дом, и осмеливается пройти по ним до овощного магазина и до почтового киоска. В маленьком своем календаре она пересчитывает каждый вечер: осталось еще сорок ночей, еще восемнадцать, еще две. Потом наступают будапештские месяцы: «Со счастливым рождеством, мама!» Вокруг елки собираются Агнеш, Геза, малышка Ева, приезжает из Шомошбани Яни-младший, они поют «Ангел спустился с неба» и раздают подарки. Под елкой лежат подарки из Парижа, за которые они на следующий день общим письмом всей семьи поблагодарят заботливых парижан. Потом она с Яни-младшим уезжает в Шомошбаню и возвращается оттуда только в начале января. Да и что ей делать в Будапеште одной всю рождественскую неделю? А у тетушки Илоны, мачехи Яни-старшего, она проведет и праздники, у нее же будет жить и летом. На Новый год Илона испечет противень домашнего печенья «линцер», в форме сердечек или рогаликов, — со сметаной и сладкими орехами. Яни-старший привезет бутыль сладкого вина, и бабушка вдвоем с Илоной первыми отведают холодца, посмотрят программу, а то подремлют. Но больше всего посудачат о том, какой добрый, благодарный парень этот Яни, не забывает ни воспитавшую его мачеху, ни бывшую свою тещу. «И Агнеш тоже, такая добрая девочка, жаль только, что они с Яни развелись, — добавляет Чапларне. — А Фери-то мой — в Париже. Вот славный сынок у меня!»

После парижских легких одеял венгерская пуховая перина кажется тяжелой, душной. И непривычно, что у нее здесь нет не только отдельной комнаты, но даже отдельного шифоньера. Тетушка Илона освободила в своем шкафу для нее одну полку, дала ей трое плечиков. Илона — добрая душа, но она не позволяет Чапларне стряпать: «Брось ты, я уже привыкла тут одна хозяйничать». И в доме тоже не разрешает ей убирать. А летом здесь, в Шомошбане, хорошо. Можно сажать всякие овощи в огороде, окучивать их, поливать, консервировать помидоры для Агнеш. Порой лопается наперник или нужно перешить юбку тетушке Илоне. Все это Чапларне делает с радостью и с готовностью, а также лечит тетушку Илону, массирует ей больное плечо. Первого числа каждого месяца от Фери из Парижа приходит перечисление — двести новых французских франков, и Чапларне отдает деньги тетушке Илоне. Та сначала отказывается: да что ты, да ты и съедаешь-то тарелку супа в день! Но после долгих уговоров деньги забирает. Раз в месяц приезжает и Агнеш — навестить Яни-младшего, привезти лекарства для тетушки Илоны, подарки, денег матери, потом они усаживаются в единственную в Шомошбане корчму, торжественно именуемую здесь «кафе», и за чашечкой кофе Агнеш допытывается у матери: не нужно ли ей чего? Хорошо ли ей здесь? Может быть, все же ей лучше переехать в Будапешт? Но мама довольна всем: у Илоны золотое сердце, и Яни-младший каждый день заходит. А она любит сад, свежий воздух, так что ты, дочка, не волнуйся, мне здесь хорошо, все у меня есть…

— Bon voyage! Bon voyage, бабушка! Пока! — Иветта и внучки посылают воздушные поцелуи. Таможенники очень строги: в нынешней обстановке разгула международного терроризма и в сумке старенькой бабушки тоже может таиться ручная граната. «Откройте, пожалуйста, сумочку!..» В сумочке паспорт, носовой платок, сорок франков и записка: «WANT TO BUDAPEST!» Стюардесса вежливо отводит бабушку на место. Стюардесса — венгерка. Самолет тоже венгерской авиакомпании — «МАЛЕВ». Так что она почти дома… Что пожелаете, тетушка? Кофе? Чай?

Но Чапларне не слышит этих вопросов. Она видит покатившуюся мимо иллюминаторов землю, убегающие и пропадающие из глаз деревья и дома, теперь под ними уже только белые, как сбитые сливки, облака. Бесконечная синева вверху и бесконечная белизна внизу. И Чапларне вдруг кажется, что самолет несет ее не в Будапешт и не в Шомошбаню, а куда-то еще — в прежние грезы, домой, в большой дом в Ференцвароше — самом шумном районе Будапешта, где у нее квартира с окнами во двор, дочь-подросток, два взрослых сына и муж, ворчливый, но, в сущности, добрый человек. А потом была война, бомбежка, и нищета, и безработица. Не на что было даже починить старую обувь. Тогда Чапларне была молодая и на всю семью варила пустой суп, без мяса. И был у нее свой очаг.

В понедельник Янош все равно приедет домой. Так что можно было бы и подождать, думает Кати, но так она думает, уже сидя в автобусе. За окном зимний пейзаж. Автобус, натруженно кряхтя, взбирается в гору, мимо голых, зябко дрожащих на холоде лесов. Собственно говоря, им с Яношем нечего особенно обсуждать. Она скажет: «Ты знаешь, устала я от этой бесконечной войны с ветряными мельницами. Мне предложили работу полегче, как ты думаешь, согласиться?» Янош задумается и кивнет: «Как тебе лучше, сердечко мое. — А потом добавит: — Я вот тоже хотел тебя спросить: перейти мне в группу наблюдения за малыми планетами или остаться на кометах и на переменных звездах?» И тогда уже она закивает и поспешит сказать: «Как ты сам сочтешь нужным, милый». Вспомнился разговор с Иштваном: «Мама, я не пойду в медицинский. Все же хочу стать историком». В глубине души она не одобряет сына. Но как она может решать такие вопросы за него? Кто имеет право давать подобные советы? Был когда-то в ее жизни такой человек, в самом начале начал. Врач. Он мог бы дать совет и правильный ответ на все. А Янош Чизмаш — он хороший, милый, добрый муж. Нежные его слова, объятия полны благодарности, он всегда скажет тебе спасибо и за чистое, свежевыглаженное, приготовленное на вахту белье, и за недельный запас провианта, и если она просто почистит ему яблоко. А с Иштваном какой он добрый! Как лучший друг. Пишта давно забыл, что он не родной, а приемный сын… И все же, хоть они живут рядом, вместе все трое, но каждый — в своей скорлупе, наедине со своими желаниями и тайнами.