Тонино Бенаквиста - Сага

Вначале я не поверил собственным ушам и даже услышал совершенно противоположное.

Матильда Пеллерен и Жером Дюрьец помалкивали. Только Луи Станику хватило духу откликнуться:

— А что именно вы понимаете под «что угодно»?

— Что угодно значит все, что взбредет вам в голову, поскольку этот сериал все равно не для того, чтобы его смотрели. Просто нам каждый день надо чем-то затыкать пятидесятидвухминутную дыру в вещательной сетке, между четырьмя и пятью часами утра.

— Вы… не могли бы повторить?

Сегюре удрученно проводит рукой по лбу.

— Квоты… Все из-за этого мудачества, из-за квот на обязательный показ отечественной продукции! Отечественная продукция… У меня от этих двух слов язык сводит. Кто, кроме вас, сценаристов, может на этом подзаработать, кого она вообще интересует, эта отечественная продукция?

Не знал, что в Высшей национальной школе администрации учат слову «мудачество».

— Мы только что купили дорогущий калифорнийский сериал — куча наград, девицы супер. Первая же минута рекламы в нем принесет нам триста тысяч франков, через месяц выпустим майки и все такое прочее. Мы оторвали права на трансляцию финала Кубка Европы по футболу, я пытаюсь сманить у конкурентов их звезду, телеведущего, так есть у меня, по-вашему, время заниматься отечественной продукцией?

Луи напускает на себя понимающий вид и спрашивает, соблюдались ли эти квоты раньше. Как и все дипломированные управленцы, Сегюре не любит прямых вопросов, особенно тех, идеальным ответом на которые было бы простое «нет».

— Мы с этим немного затянули, но на сей раз Высший совет по теле— и радиовещанию пригрозил нам санкциями, если мы не наверстаем восемьдесят часов, отпущенных на отечественную продукцию. И начать придется всего через три недели, иначе правительство не продлит каналу лицензию.

— Восемьдесят часов!

— Потому-то вас и четверо!

— Три недели до первого показа? Шутите?

— Начинайте прямо сегодня.

Вот она, ловушка для дураков.

Каждый, как может, выражает свое потрясение, кроме Станика, который продолжает гнуть свое и заявляет, что за срочность тоже надо платить. Несколько удивленный Сегюре сдерживает усмешку. Их там в высших школах этому нарочно учат.

— Послушайте-ка меня хорошенько, вы все четверо. Вас выбрали по двум причинам. Первая: в Париже только вы сейчас не заняты. Вторая: вы не можете претендовать больше чем на три тысячи франков за серию каждому.

— Простите?

Сегюре воздевает руки к небесам и высказывается напрямик:

— Да эту ерунду кто угодно может писать! Даже я, было бы время! Даже моя прислуга, если бы умела толком говорить по-французски. Хотите соглашайтесь, хотите нет. У этого сериала в наших глазах одно-единственное достоинство: он будет самым дешевым за всю историю отечественного телевидения!

— И что, по-вашему, мы сможем придумать за три недели при такой оплате, едва хватающей на кофе, без которого не продержаться?

— Сойдет что угодно. Напишите про какую-нибудь бесконечную склоку меж двумя соседскими семьями в дешевой многоэтажке, такое всегда нравится, вставьте туда одну-две слюнявые любовные истории, добавьте несколько людских драм — и дело в шляпе.

— Так нельзя начинать… Нам нужно какое-то место… должны же мы где-то собираться…

— Здесь.

— Здесь?

— И платить не надо, и все необходимое есть — пара диванов и кофеварка. Завтра пришлю вам компьютеры с принтером. Монтировать будем на последнем этаже. Актеров подберет «Прима». Чего вам еще?

Совершенно ошеломленная Матильда Пеллерен уже не осмеливается заикнуться о чем бы то ни было. Из опасений, что наймут других, более решительных и менее щепетильных, мы с Луи Стаником тоже решаем промолчать. Дюрьец рискует попросить маленький авансик, но Сегюре об этом и слышать не хочет раньше, чем получит первые четыре серии.

— У меня на руках больной брат… Мне нужно немного денег на лекарства.

— Лекарства? Для больного брата? Я знаю, что ваше ремесло — выдумывать всякие истории, но вы не находите, что тут малость перегнули палку?

В первый раз я согласен с Сегюре. Дюрьец, конечно, имеет право попытать удачу, но позорить профессию ни к чему. Я бы придумал что-нибудь получше лекарств.

Сегюре глядит на свои часы, делает два телефонных звонка и собирается нас покинуть.

— Ах да, последнее, насчет названия. Мы подумывали насчет «Саги». Создает впечатление чего-то очень знакомого и что будет длиться годами. А нам ведь такое и надо, верно?

Я вылез из постели Шарлотты, заметив в окне что-то похожее на утро. Добрую часть ночи я любовался в потемках, как она спит, неспособный соскользнуть вместе с ней в забытье, которое вполне заслужил. Собственно, мне больше всего хотелось, чтобы поскорее наступило завтра, словно я сам должен им стать. Но и вчерашнее забывать не следовало. Вчера я встречался с тремя конкурентами, а сегодня меня ждет моя команда. Вчера я боялся остаться за бортом, сегодня отправляюсь в восьмидесятичасовое плавание, которое растянется не на один месяц.

В конце концов я оторвался от спины Шарлотты и начал грезить с открытыми глазами о грандиозной одиссее с уймой персонажей, сталкивающихся между собой в нескончаемых интригах. «Делайте что угодно! Делайте что угодно!»

А если мы вас поймаем на слове, шеф?

Жером Дюрьец и Луи Станик уже на месте и путаются в проводах наших четырех мониторов.

— По-моему, единственный способ их соединить — это воткнуть шнур А в разъем А’, а шнур Б в разъем Б’, — говорит Луи.

— Они нам подсунули старье, которое пылилось в кладовке. Отродясь не видел такого барахла. И еще хотят, чтобы мы на нем работали!

Несмотря на свое брюзжание, Жерому удается-таки подсоединить компьютеры друг к другу. Потарахтев немного, машины включаются, и на экранах возникают, приветствуя нас, какие-то прыткие человечки. Я слегка пробегаюсь пальцами по клавиатуре, чтобы подтвердить правоту Жерома насчет ветхости оборудования.

— Вы оба пресыщенные пижоны, — говорит Луи. — Не хочу показаться старым хрычом, но могу утверждать, что, если бы такие бесшумные орудия существовали в семидесятых, я бы сейчас, быть может, грел задницу на солнышке возле бассейна. Мою блестящую карьеру сгубил «Ундервуд»!

Мы с Жеромом скептически переглядываемся, но Луи уже понесло.

— В то время мне лучше всего работалось по ночам. Днем в голову ничего не приходило, я все тянул и тянул, мог до семи часов провозиться над какой-нибудь жалкой репликой. Зато с наступлением ночи зверь просыпался, и я начинал строчить на машинке как бешеный. Я тогда ютился по всяким углам, притонам и убогим меблирашкам, стены там были не толще папиросной бумаги. Стоило мне начать, как целое полчище здоровенных бугаев грозило мне башку проломить, если я немедленно не умолкну. Судьба любит прятаться за такими мелочами.