Борис Мирза - Девушка из разноцветных яблок

– А где нефть, там всегда кровь.

– Ты думаешь, они откажутся?! О нет. Даже не думай!

И так до бесконечности. Мне же были совсем неинтересны их рассуждения.

Арабы, евреи, Ближний Восток, Америка.

Скука.

Работали эти люди здорово. Не за страх, как говорится. Видно было, что на раскопки они приехали не ради моря. Их все же интересовало то, над чем они трудятся здесь.

– Что такое наука? – спрашивал Владимир Аркадьевич двух своих учениц, студенток, которых он сам подготовил в институт и помог поступить. – Это способ удовлетворить свое любопытство. И при этом получать неплохую зарплату! То есть ты удовлетворяешься за государственный счет!

Девушки внимали. Обе они приехали позже. Их привез на машине Евгений, чуть более молодой коллега Владимира Аркадьевича.

Женя был полноват, красив и вальяжен. К тому же неплохо играл на гитаре и пел. В основном это были сладкие песни Энгельберта Хампердинка и задушевные Булата Окуджавы. Причем Окуджаву он пел сладко, как Хампердинка, а Хампердинка – задушевно, как Окуджаву.

Девушки смотрели на него с обожанием…

Я был равнодушен к их компании. Да, мне было одиноко, и я писал грустные письма домой маме. Но все же я умел сопротивляться. Например, невзирая на насмешки, днем, в перерыве между работой, я уходил в степь, делал вид, что молюсь. Молиться я и не пытался, потому как не умел, но мог час просидеть, скрестив ноги и закрыв глаза. Ко мне даже не приставали в это время. Лишь однажды, пройдя мимо, Евгений презрительно бросил:

– Восток в другой стороне!

Я сидел у моря и делал вид, что молюсь. Сначала различал звуки волн, набегавших на берег, но вскоре они сливались в единый гул и исчезали, уступая место полной тишине. Тишина была черная и цветная одновременно. Я точно впадал в состояние какого-то совершенного одиночества, никак не ограниченного временем. Выходить из него не хотелось…

Вдруг в мою уютную темноту ворвался звонкий девичий голос:

– Считаешь волны?

Я открыл глаза и посмотрел на нее. Вернее, попытался. Она стояла на фоне солнца, и я видел только ее силуэт.

– Что? – пробормотал я, пытаясь прикрыть глаза ладонью.

– Считаешь волны?

Я ничего не понял.

– Разве можно считать волны?

– Теоретически можно, – сказала девушка и села рядом со мной.

Мне она показалась очень красивой и странной. Ее внешность, спутанные, точно солома, русые волосы до плеч, веснушки, едва заметные, курносый нос – все было обычным, милым, да, но обычным. А вот глаза у нее были странными. Но я никак не мог уловить, в чем странность этих глаз, делающих и все лицо необычным. Однако оно было необычно настолько, что я, забыв про стеснение, которое испытывал перед всеми девушками, глядел на это чудо не отрываясь.

– Все дело, – сказала она, – в том, что глаза разные.

– В смысле? – Я смутился и отвернулся.

– Я вижу, ты смотришь, пытаешься понять. Но дело в том, что у меня два выражения лица. Не одно, как у всех, а два. Видишь две половины? Не подходят друг другу. Дело в глазах. Один удивленный…

Она закрыла пол-лица, и действительно я увидел, что выражение этой половины выглядело удивленным, а то и больше – обескураженным.

– Видишь? – спросила она меня.

– Вижу. – Я вдруг улыбнулся. – Ты как бы говоришь: «О, ни фига себе!»

Она тоже улыбнулась, но быстро перекинула ладонь, прикрыв другую сторону лица:

– А теперь? Второй какой?

Теперь половина лица ее была весьма скептическая.

– Эта сторона говорит: «Да ну, фигня!»

Она засмеялась и отняла руку от лица.

– Тебя как зовут?

Я сказал.

– А меня Стася. Так бабушка звала. Пойдем в лагерь. Чего ты тут сидишь?

– Изображаю.

– Что?

– Да ничего… Просто, чтобы отстали…

– А! Дразнят, что ли?

– Немного.

– Это ничего. Это они от страха. Лушпайка же.

– Кто?

– Лушпайка. Я их так зову. Знаешь, мне бабушка рассказывала. Она с моими родителями еще у моря жила. И я тоже. Вон там. – Она махнула рукой куда-то в сторону западного побережья.

– Далеко?

– Не очень. Так вот. Дома давно нет, а пристань до сих пор есть. Родное место. Так вот, бабушка с подругами выходили к пристани смотреть на море и грызть подсолнухи. Нагрызут, бывало, много. Плюют прям на пристань. Казалось бы, грязь. А нет. Ветер подует или волна плеснет – и нету шелухи. Они эту шелуху лушпайкой называли. Вот…

Она задумалась, и мне показалось, что в ее глазах видны и ветер, и пристань, и море…

– А почему наши-то…

– Не знаю. Они все, как лушпайка. Собираются, шуршат, шутят все время, ерничают, а ветер подует – и нет лушпайки. Сдуло.

– Я, получается, тоже лушпайка?

Она промолчала.

– Пойдем в лагерь, – сказала и протянула мне руку.

Я взял ее руку и, как обычно, не нашел правильных слов.

– А ты откуда взялась?

Она улыбнулась.

– Не очень-то любезно для кавалера. Ведь ты мой кавалер?

Я был одновременно в восторге и сильно напуган.

– Получается так.

– Ну, тогда ты должен быть другим. Или ты хочешь сказать, что я опять ошиблась в человеке? Я иногда ошибаюсь… Вижу человека и делаю так…

Тут она закрыла ладонью часть лица. Выражение ее стало милым и удивленным. Она посмотрела на меня и сказала:

– Ух! Ни фига себе!

И, помолчав, добавила:

– Я сезонная. Поварихой. У лушпаек женщины хорошо пирожные пекут. С кремом. А как суп на много народу надо сварить, так нет. И тут уж моя фортуна. Третий год.

Мы подружились со Стасей, несмотря на то что она была старше. Хотя, наверное, это она подружилась со мной. Про меня же можно было сказать, как тогда говорили: влопался по самые уши.

Я старался чаще дежурить по кухне, да и просто, вместо работы на раскопе помогал ей рубить дрова, разжигать буржуйку, носить воду, мыть посуду.

Мне нравилось, как она готовит, как отвечает на мои разговоры взглядами, в зависимости от того, что я говорю. Либо смотрит одной стороной, либо другой. Я рассказывал ей про то, какими ужасными были скифские воины, про то, что раньше море было далеко, про то, что на самом деле я собираюсь в будущем стать археологом, но она смотрела скептически, одной стороной лица:

«Да ну, фигня!»

И я сбивался и шел наливать воду в котелок, а возвращаясь, говорил:

– Ты мне очень нравишься. Я твой кавалер. Сама сказала.

И она смотрела другой стороной:

«Ух! Ни фига себе!»

Большого опыта общения с женщинами у меня не было. И я все не решался сделать хоть какой-то шаг. А Стася, видимо, и не торопила события, ожидая, что я предприму…

И первое время я, совершенно утратив бдительность, не замечал, как реагируют на мое поведение Мишенька, Евгений, Владимир Аркадьевич и другие.

Лишь где-то недели через две я понял, что разговоры их сместились от моей религиозности в сторону наших со Стасей отношений.