Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

Так и лежит она от моря и до моря, раскинувшись на тысячи вёрст, огромная ежиха, утыканная колючками лесов, вечно в снегу, вечно в зимней спячке, зато, когда фыркнет или чихнёт во сне, у всей Европы волосы встают дыбом. А когда выйдет она из спячки – или, как написал один школьник, из спрячки своей, – то с непривычки к весенней оттепельной свободе шатается по лесу не пойми куда, с мутным со сна взглядом, с подведённым с голодухи животом, со свалявшейся шерстью на брюхе…

А то свернётся шаром, ощетинится штыками и сопит угрожающе – войны мы не хотим, но в бой готовы, – бедная, бедная ежиха, сама себе единственная защита, ком игл. Разворачивается опасливо, годами, с боязливым пофыркиваньем и оглядкой, и опять бредёт непредсказуемым своим путём, колючая, загадочная, трудно поддающаяся дрессировке, и на каждой колючке у неё – а их десятки тысяч – суверенный висит флажок… Я так думаю, что хватит нам при слове «Родина» воображать себе нечто могучее, полнотелое, при мече. Пора нам при этом слове воображать себе триста избёнок в грязи по крышу, ветеранские ползунки и серо-пёструю, посапывающую лесную Ежиху, которая если ощетинилась и спрятала нос, то и думает, что все её боятся.

…С детства снится не страшный, неимоверно грустный сон: стою на затерянном лесном полустанке, жду поезда. Стоянка у него одна минута. Он подходит. Окна его тепло светятся, а кругом зима, ели. Я стою и знаю, что мне пора в вагон, но не могу пошевелиться. Растворяюсь, сливаюсь с этим снегом, небом, тишиной, безлюдьем – не двинуть ни рукой, ни ногой, луна глядит понимающе, и такая бесконечная тоска овладевает мной, потому что знаю, что сейчас на этом полустанке нет уже никого, включая меня.

Поезд мой уходит.

На платформе было пусто, пахло травой, гарью от рельсов и сыростью. Сразу же за платформой начинались кусты, глинистый склон, дальше – узкая река с ивами.

Павлов подумал, что именно в таком месте утонула некогда Офелия. Вот рута, а вот и розмарин. Ещё Павлов подумал о том, что Шейла Петерсен нравится ему несколько больше, чем следует.

Она стояла метрах в трёх от него, рядом с мужем, сорокалетним американцем шведского происхождения, специалистом по всякого рода аномалиям, – и Павлову представлялось, что такой союз уже сам по себе аномалия: флегматичная, томная девушка Шейла Петерсен, двадцати трёх лет от роду, и её вечно странствующий муж, на счету у которого уже три неудачных брака, пять открытых в разных концах света аномальных зон и теперь вот – шестая.

Деревни Малые Кишки, Головино и Тёмное (Кировская область, зимой – снега по пояс, летом – тёплая влажность, комарьё, ласковые размытые звёзды на бледно-фиолетовом небе) образуют Кировский треугольник, о котором не писал в наши времена только ленивый. Впервые о нём заговорили в разгар перестройки, когда местная молодёжка опубликовала беседу с поселянами. Ближе к Тёмному, над идеально круглым озером, жители стали замечать дымящиеся красные шары, неестественно густой слоёный туман и большой зелёный глаз, который якобы моргал. Кроме того, у всех, кто посещал треугольник, стабильно пропадали почему-то спички, вообще бывшие тогда в дефиците.

Из Москвы в треугольник снарядился замглавного «Честной жизни» и по совместительству спецкор «Мистера Фикса». Гостеприимные поселяне, угощая столичную знаменитость солёными рыжиками, рассказали о голубоглазых телятах с длинными чёрными ресницами, о непонятных звуках в лесу и о том, что два больших холма между Головиным и Кишками в зависимости от погоды меняют размер. «Честный Фикс» всему поверил и лично в лес не пошёл. Бесед с поселянами ему хватило на три специальных репортажа.

Но тут на зелёный глаз купился Петерсен, а Петерсен был неостановим. Исколесив, исплавав и исползав пять своих аномальных зон, он приехал в Россию в твёрдой уверенности, что во времена великих перемен тут не может не открыться очередная. Денег у него куры не клевали. Свои деньги Петерсен заработал в том числе и разнузданной антисоветской деятельностью, составлявшей его госдеповский заработок. Мало кто знал, что главный интерес его жизни – отнюдь не международные, а более таинственные контакты. Россия отплатила ему сторицей. Таких аномалий он не встречал даже в Сомали, где, по слухам, местная змея на хорошем английском однажды предсказала ему крах одной из сверхдержав.

Он, несомненно, остыл бы к Кировскому треугольнику, если бы в первую свою экспедицию, когда пять дней кряду ничего не происходило, не наорал на повара. Повара он нанял специально – кашеварить по очереди в экспедициях такого уровня не принято, – а молодой вспыльчивый кухмистер плюнул на привередливого босса и на его бабки. Он зашагал к станции, но, когда проходил мимо озера, увидел, что оно кипит.

В первый момент молодой человек решил, что вода попросту парит от жары. Приглядевшись, он заметил, что рыбы поспешно вылезают из воды и расползаются по кустам. Некоторые из них чуть слышно чирикали. Смертельно перепугавшись, повар затрусил назад к боссу – пока снаряжали камеры, то-сё, озеро успело остыть, и ничто ни о чём не напоминало; Петерсен совсем было собрался оторвать повару голову, но тут из кустов выползла запоздавшая рыба, с юрким повиливаньем добралась до берега и, довольно урча, плюхнулась в тёмно-синюю воду. Так Петерсен уверовал, а уверовавшего американца шведского происхождения не может остановить ничто.

Для каких нужд он таскал с собой молодую жену, толком было не понять: в аномальных зонах они принципиально спали в разных палатках, ибо, с точки зрения Петерсена, никогда не знаешь, каким может получиться плод, зачатый в аномальной зоне. Он вообще принадлежал к какой-то странной конфессии, которую Павлов толком не идентифицировал. В целом Петерсен ему нравился мало. Он и поехал с ним только потому, что поездка была сама по себе занятная и сугубо бесплатная. Остальные газетчики подобрались кто откуда, народ славный, – Петерсен считал необходимым условием успеха набрать с собой максимум русских журналистов для освещения экспедиции. Пить во время своих выездов он запрещал начисто, но русским журналистам столько раз запрещали пить, что никто особенно не пугался.

…До озера они добрались через полтора часа, когда солнце уже начинало помаленьку жарить и в лесу пахло августовской уксусной сыростью. Для подкрепления боевого духа кто-то предложил сделать на берегу кратковременный привал, а разбить палатки предполагалось ещё через пять километров, ближе к Кишкам, названия которых, кстати, не мог объяснить никто из местных. Они уже допивали кофе из термосов, когда самый безалаберный и молодой человек в экспедиции, подвизавшийся в газете «Крики любви», подошёл к воде и на некоторое время оцепенел.