Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

Любимая, эту дурацкую историю я придумывал для тебя, имея в виду разделяющие нас пять тысяч километров, нашу невыносимую ситуацию и её вполне катастрофические последствия, но стол трещит, и лампа мигает, и ой что это?

Иногда всё-таки хочется в Любутку.

Плохой признак.

…Вокруг этого феномена третий год ломаются копья. Самодовольный юноша из журнала «Домовой», прослышав о странном поселении в глухих глубинах Тверской области, излил своё умиление аж на пяти глянцевых страницах нуворишеского издания. Статья тактично называлась «Идиоты». В глухой деревне энтузиастка-диссидентка создала уникальную лечебницу для детей-олигофренов! Больные дети вместе с беглыми горожанами, пресыщенными цивилизацией, трудятся на свежем воздухе, на своём клочке земли, под патронажем человеколюбивых немцев, оказывающих интернату гуманитарную помощь. А государство всё норовит налоги содрать и претензии предъявить насчёт нарушения гигиенических норм; помогите подвижникам! Модельное агентство, которым юный стилист правит по совместительству, взялось патронировать Любутку и подарило ей компьютер. Всю меру его востребованности в тверских снегах читатель поймёт из дальнейшего. Напротив, местная пресса – красноватой ориентации – обозвала поселенцев тоталитарной сектой, закончив глубоко фарисейской апелляцией к «благодатному слову православной церкви». Коммунисты любят натравливать попов на всё, что им не нравится. Журнал «Семья и школа», слово в слово воспроизведя публикацию из «Домового», надрывно оповестил: «Имя и дело Елены Арманд находятся под угрозой!» Короче, всякое было. Кроме попытки понять эту трагическую историю, в которой нет повода ни для набатного негодования, ни для елейного умиления.

Кто бы мне вообще объяснил, почему жирная журналистика так любит доброту? Откуда все эти рубрики в «коммерсантовских» изданиях – «Добрый человек» в «Домовом», «Доброе сердце» в «Столице»? Откуда это отыскивание подвижников и аханье над благотворителями? Мне представляется, что это извращённая форма совестливости, рудименты её. Бедный и больной отдаёт концы, а над ним с умилением склоняется здоровый и богатый: что, плохо тебе? да нет же! тебе хорошо! Ты подвижник и совесть наша, и ангелы возьмут тебя в небесный свой приют! Так созидаются герои нового времени.

Елена Давыдовна Арманд устала объяснять, что идеал Ильича ей не родня. Инесса – всего лишь жена братьев её деда. Именно братьев, старшего и младшего, по очереди. Потом она оставила семью ради пролетарского дела. Но к революции семья Елены Давыдовны имеет некоторое отношение: бабушка её была эсеркой, бросившей дом ради всё того же дела, и вообще страсть к революционному преобразованию – если не действительности, то собственной судьбы – заложена в генах этого рода. Отец Арманд стал крупным инженером, возглавил завод «Динамо», но вдруг бросил всё и с нуля занялся географией. Сама Елена Давыдовна, родившаяся в тридцать пятом, детство провела в экспедициях. Там она выучилась ездить на лошади, ценить прелести полевого быта и не бояться физического труда. Окончив геофак МГУ, она занималась картографией и почти защитила диссертацию, но тут начался её диссидентский период.

– Елена Давыдовна, а сейчас, когда диссидентские идеалы, в общем, отвергнуты страной и судьбы большинства диссидентов сломаны, – у вас нет разочарования во всех этих делах?

– Диссидентство сделало из меня человека. Я не преувеличиваю своей роли в нём – в лучшем случае тяну на «хранение и распространение». Кем бы я была без этого опыта? Никому не нужным географом, псевдоучёным, чьих работ, я уверена, никто и никогда не заказал бы в библиотеке? Диссидентство – это общение с лучшими людьми моего времени.

Что да, то да. На квартире Арманд свой последний перед изгнанием концерт давал Галич. Однажды ей привёз целый чемодан «ГУЛАГов» фантастически красивый Звиад Гамсахурдиа, который настолько привык к женской безотказности, что тут же прижал хозяйку дома в углу – и ей пришлось весьма решительно объяснить диссиденту, что общее дело ещё не повод. Не помня зла, Елена Арманд после ареста Гамсахурдиа разыскивала его по московским тюрьмам. Нашла в институте Сербского и выдала себя за жену, чтобы только взяли передачу. «Поймите, я всё это везла из Грузии!» – «Из Грузии, – усмехнулся охранник. – А яйца-то ещё горячие!» Но передачу взял. Сочувствовал?

Диссидентская этика действительно во многом сформировала характер Елены Давыдовны, которая, впрочем, и без того, по родовой традиции, не любит компромиссов, действует решительно и не может жить без веры, без служения, которое бы требовало её всю. В шестидесятые-семидесятые интеллигенция, лишённая нормальной умственной жизни и загнанная в резервации НИИ, увлекалась многими странными вещами – от оккультизма до туризма, от голодания до йоги. В одном из таких НИИ Елена Арманд вела кружок танца по системе Алексеевой – русской танцовщицы, последовательницы Айседоры Дункан. Это балет с элементами акробатики, непременно босиком, танец как мистериальное действо, раскрепощающее душу и возвращающее молодость. К ней ходили семидесятилетние академики и их внуки-нигилисты, возросшие в уюте профессорских жилищ. Как всякая студия тех времён, коллектив был тесно спаянный, хотя и вполне легальный. Елену Давыдовну там обожали – в сущности, вторая семья. Лет через десять после знакомства с методикой Алексеевой Елена Давыдовна подружилась с Петром Старчиком, диссидентским бардом и пропагандистом антропософии. И мир в её глазах обрёл стройность.

Антропософия, изобретённая Рудольфом Штайнером, – дело настолько тонкое, что касаться её бегло не хотелось бы. Но приходится, коль скоро в тверской статье обозвали доктора Штайнера предтечей фашизма и создателем расовой теории (хотя авторам достаточно было снять с полки том БСЭ, чтобы прочесть в нем: фашисты антропософов преследовали и книги их истребляли). Православная церковь уверенно включает антропософов во все справочники сект и ересей, называя учение Штайнера антихристианским и безблагодатным, – что можно возразить на критику такого уровня? Особенно если учесть, что «антихристианин» Штайнер считал Христа ключевой фигурой мировой истории. Главное, чем антропософия притягательна, – как раз её веротерпимость. «Мы должны быть как можно дальше от всякого фанатизма» – это Штайнер. Антропософия выросла из «философии природы» Гёте и теософии Блаватской. В самом общем виде – это попытка соединить точную, «позитивную» науку с оккультными учениями Востока, с «древними знаниями», хранителем которых является человек (сам зачастую об этом не подозревающий). Антропософам мечтается синтез христианства и естествознания, астрономии и астрологии. Путём упорных медитаций достигается «внутренний покой» и приобщение к тайновидению. Штайнер разработал собственную педагогическую систему, сегодня носящую название «вальдорфской педагогики» – по названию первой антропософской школы. Система основывается на раскрепощении ученика, близости к природе и радостном физическом труде. Для антропософских штудий вообще рекомендуется бежать из городов. В Дорнахе, поныне остающемся антропософской Меккой, Штайнер выстроил со своими учениками целый дворец Гётеанум, на строительстве которого гордо набивал мозоли Андрей Белый – главный русский штайнерианец (впрочем, и Волошин, и Кандинский высоко ценили доктора, и Коктебель задумывался нечем иным, как антропософской общиной). Хилым, истомлённым исканиями декадентам начала века невредно было поработать рубанком на горном воздухе. Штайнер предсказал, что Гётеанум простоит триста лет. В 1923-м он сгорел. Грешно издеваться над поражением тайновидца.